Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— Не обессудьте, Алексей Максимович. Привык так сидеть, чтобы все видеть.

Официант, перекинув через руку салфетку, услужливо склонился в ожидании заказа.

— Я бы кофе с коньячком, а? Как? — предложил Красин, окидывая взглядом помещение.

— Не откажусь.

— Так вот, — продолжил Красин. — Именно поэтому мне крайне интересны контакты Марии Федоровны с Морозовым. А от Морозова до других русских толстосумов — рукой подать! Пусть поработают на революцию! Идея того стоит. Так что скажете насчет Морозова, Алексей Максимович? — внимательно поглядел он на собеседника.

— Морозов — человек исключительный. По образованию. Уму. Социальной прозорливости. Доверять ему можно. Он ведь уже во многом помогал нам, вы знаете.

— Наслышан, наслышан про подвиги Марии Федоровны, — весело сказал Красин. — Но подвиг — вещь штучная, а нам бы неплохо денежный процесс на конвейер поставить. А что, Алексей Максимович. Давайте убьем двух зайцев!

— Как? Сразу двух? — усмехнулся Горький. — Пословицу народную про погоню за двумя зайцами не забыли?

Красин рассмеялся, одобрительно глядя на собеседника.

Официант поставил перед ними две чашечки кофе с коньяком.

— Двух, двух, Алексей Максимович! — Красин с удовольствием сделал глоток. — Во-первых, мне надо в Москве устроиться, да и вам тоже, кстати сказать, пора уж насовсем перебраться. А, во-вторых, денежные вопросы порешать. Попросите-ка Марию Федоровну свести меня с господином Морозовым поближе, сделайте одолжение! Он ведь при Марии Федоровне «chevalier sans peur et sans reproche», этакий русский «рыцарь без страха и упрека». А у «рыцаря» есть крупная мануфактура, а я, все-таки, инженер по образованию. Попробую и там двух зайцев поймать…

Темнеющее небо, пересеченное яркой оранжевой полосой, было похоже на гигантский холст, на котором невидимый художник решил написать картину, но, взмахнув разок кистью, передумал. Деревья, укутанные первым пушистым снегом, безмятежно спали, дожидаясь весны. Багряные грозди рябины еще напоминали о том, что когда-то было лето. Юркая желтогрудая синичка села на отлив окна и постучала клювом, сначала о деревянное дно пустой кормушки, а затем в стекло, напоминая, что еда закончилась. Савва достал из ящика стола банку с крышкой из розового стекла, отсыпал немного семечек в ладонь и, осторожно приоткрыв окно, высыпал в кормушку. Синичка весело принялась за работу. Следом прилетели другие.

— Любишь птиц? — пробасил Горький, который, полулежа на кожаном диване, лениво наблюдал за Саввой. — И я, страсть, как люблю. У меня в Нижнем птиц много. Все — красивые, разные. В клетках держу…

— Зачем в клетках? Ты Алеш, изверг какой-то! Птицы, они, как люди, волю любят.

— Любят, да не все. Множество таких людишек в России есть, которые волю на спокойную жизнь с сытной едой и винцом, не глядя, променяют.

— Ну, чтобы это понять, их всех сначала досыта кормить и поить не один год надо, а уж потом выяснится, кто по природе ленив, а кто без воли и дела жить не может. — Морозов подошел к письменному столу и, взяв книгу, лежащую поверх бумаг, показал Горькому. — Гляди, Алеш, что я купил.

— Что за книга? — Горький приподнялся. — А… «Фома Гордеев», — снова откинулся на подушку.

— Ну да. Ты ведь жадный, не подаришь! — засмеялся Савва.

— Не люблю я эту вещь. Не вышла она у меня. И критики заклевали от души. Чехов ругался: «Все однотонно, как диссертация».

— Однотонно — это да-а! — согласно закивал Савва. — У Антона Павловича все значительно живее. Читаешь — и, право, жить хочется!

Горький хмыкнул.

— Впрочем, критики, на то они и критики, чтобы клевать, — продолжил Морозов. — В этом — их работа, призвание и удовольствие.

Он открыл книгу и прочитал вслух: «Жалеть людей надо… это ты хорошо делаешь!» Слушай, Алеша, все ты о жалости пишешь… Недолюбили тебя что ли в детстве?

— Да ты, Савва Тимофеевич, дальше читай, чего остановился? — Горький прикрыл глаза.

Савва присел на край стола и продолжил: «…Только — нужно с разумом жалеть…»

Горький многозначительно поднял указательный палец.

— «Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза…»

— Сам так думаешь или только герой твой? — с интересом поглядел на гостя Савва, закрыл книгу и положил на стол.

— Что я думаю, Савва, то — потемки. Иногда сам в себе разобраться не могу, чувствую только, что романтизм юношеский, когда из-за неразделенной любви стреляться был готов, ушел…

Савва удивленно посмотрел на него, явно собираясь задать вопрос, но не успел. Дверь кабинета открылась и на пороге появилась Зинаида Григорьевна, одетая по-домашнему — в широкое платье из серого кружева.

— Савва! — начала было она, но замолчала, недовольно покосившись на Горького.

Тот быстро поднялся и, смущенно поправляя косоворотку, поздоровался.

Зинаида едва кивнула и перевела взгляд на мужа.

— Савва, там девочки что-то не поладили. Сидят по разным углам и дуются. Мне ничего не говорят, Люлюта заявила: «Это только папочка поймет». Зайди, разберись. У меня сегодня мигрень, — снова скользнула она взглядом по Горькому, и вышла из кабинета.

Савва, бросив на ходу: «Алеша, не сердись, сам видишь — дело важное!», — направился в детскую.

Горький же вернулся к дивану и, взбив бархатную подушку, улегся, с наслаждением вытянув ноги.

— Черт знает, как эта роскошь разлагает! — проворчал он и прикрыл глаза…

…Савва вернулся в кабинет минут через двадцать, повторяя сквозь смех: «Просто замечательно! Ну, просто замечательно!»

Горький неохотно спустил ноги с дивана.

— Ну, что за прелесть эти маленькие женщины! — не мог успокоиться Савва, усаживаясь в кресло за письменный стол. — Что, ты думаешь, они повздорили? Мария решила сестре похвастаться. Федор Ярцев, друг ее, в любви ей признался и, понимаешь ли, замуж зовет! А она раздумывает, мол «для себе еще хочется пожить»…

— Ну, так она же права, — оживился Горький. — В неполные- то двенадцать!

— И тут Люлюта, малышка, — продолжил Савва, с трудом сдерживая смех, — вздумала сестре посоветовать: «Выходи, Маша, не тяни, кому ты через год нужна будешь! Мужчины нынче, сама знаешь какие!» — расхохотался Савва. — Ох… — наконец, смог выговорить он, переведя дух и вытирая ладонью выступившие слезы, — развеселили, право!

— Помирил? — поинтересовался Горький, поднимаясь с дивана и потягиваясь.

— Помирил, — наконец, успокоился Савва и хитро посмотрел на гостя. — А я знаю, Алеша, что тебе сейчас надо. Хочешь — угадаю?

Горький вопросительно поднял брови.

— Попробуй…

— Ты, сейчас бы Алеша, чтобы взбодриться, употребил бы… кофе с коньячком. Так?

Горький удивленно посмотрел на хозяина и кивнул.

— Сейчас принесут, я уже приказал. Когда к нам в Москву переберешься? А то мотаешься, как челнок туда-сюда.

— Да, дела еще не все переделал. Закончу — перееду. К концу года, думаю. На мануфактуру к себе возьмешь?

— Если только летописцем, — рассмеялся Савва.

— Да хоть бы и летописцем, если гонорары хорошие будешь платить. Да, вот к слову, — пригладил он усы, — есть один толковый инженер. Не найдется ли, куда его пристроить?

— Ваш, что ли? Толковый-то этот?

— Наш, наш. Может, на фабрику к себе устроишь? Он из Баку, не московский человек. Очень надо, Савва, — прикрыв рот ладонью, покашлял он.

— Оно, конечно, можно подумать, — с сомнением в голосе сказал Савва. — Если и взаправду толковый. Только что ж, — придвинул он к себе массивные счеты и положил ладонь на костяшки, — я его к себе возьму, — перебросил одну костяшку, — жалованье буду платить, — перебросил вторую, — а он мне революцию устроит? — хитро прищурился и сбросил обе костяшки. — Или приду в один прекрасный день в цеха, а народа-то и нет. Где народ? А народ — Маркса читает… про капитал и прибавочную стоимость… — Савва залился смехом. — Ну, да ладно. Хочешь — познакомимся. Но до встречи ничего не обещаю. Так и скажи.

Горький взял со стула ремешок и подпоясал рубашку.

— Куда ты? Сейчас кофе с коньяком принесут!

— Пора мне. Зинаида твоя меня уже видеть не может. Неловко глаза-то мозолить!

— Напрасно ты это! — отмахнулся Савва, встал с кресла и, обойдя стол, подошел к Горькому. — Ох, и худущий ты, Алеша, будто болезнь какая внутри сидит. Может, врачу тебя показать? Вот и кашлять чаще стал. Ты себя беречь должен. Ты — талант, — обнял он Горького за плечи.

— Да, ладно… — смутился тот. — Мне твой врач не поможет…

— Что так? — удивленно спросил Савва, отстраняясь.

— Дырка в легком… След отчаянной юношеской любви… К барышне одной… Метил себе в сердце, да вот промахнулся…

— Так вот о чем ты давеча говорил! — сочувственно посмотрел на него Савва. — Юношеский романтизм и впрямь штука опасная… Рад, что промахнулся. Люблю я тебя, Алеша, сам знаешь! Ну, пойдем, провожу, коли собрался…