Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

очередным прибавлением к слухам, ходившим теперь о Милоне: он превратил свой дом в склад мечей, щитов и копий, у него по всему городу спрятаны факелы, чтобы сжечь Рим дотла, он перевозит оружие по Тибру в свою виллу в Окрикуле, наемные убийцы, прикончившие Клодия, во время выборов будут охотиться на противников Милона…

Когда сенат собрался в следующий раз, не кто иной, как Марк Бибул, бывший соконсул Цезаря и его давнишний яростный враг, предложил, чтобы в этих чрезвычайных обстоятельствах Помпей стал единственным консулом. Событие, примечательное само по себе, но вдобавок к этому совершенно неожиданно повел себя Катон. Когда он поднялся на ноги, в зале воцарилась тишина.

— Сам бы я не сделал такого предложения, — сказал Катон, — но, поскольку его внесли, предлагаю принять его — как разумную меру, отражающую интересы всех. Хоть какое-нибудь правительство лучше никакого, единственный консул лучше диктатуры, и Помпей станет править мудро с большей вероятностью, чем кто-либо другой.

Услышать такое от Катона было почти невероятно — впервые за всю свою жизнь он сказал «интересы всех», — и никто не выглядел более ошеломленным, чем Помпей. Говорили, что позже он пригласил Катона к себе, желая лично поблагодарить его и попросить стать его советником в государственных делах.

— Ты не должен меня благодарить, — ответил ему Катон, — ведь я сделал лишь то, что считал наилучшим для республики. Если ты пожелаешь поговорить со мной наедине, я, конечно, буду в твоем распоряжении. Но я не скажу тебе с глазу на глаз того, чего не сказал бы где-нибудь еще, и не стану держать язык за зубами на публике, чтобы доставить тебе удовольствие.

Цицерон наблюдал за их сближением, остро предчувствуя беду.

— Почему, по-твоему, люди вроде Катона и Бибула внезапно связали свою судьбу с Помпеем? Думаешь, они поверили во всю эту чепуху о заговоре с целью убить его? Думаешь, они внезапно изменили мнение о нем? — рассуждал он. — Вовсе нет! Они вручили ему исключительную власть потому, что видят в нем свою главную надежду сдержать честолюбие Цезаря. Уверен, Помпей сознает это и верит, что может управлять ими. Но он ошибается. Не забывай, что я его знаю. Его слабость — тщеславие. Они примутся льстить ему, заваливать его властью и почестями, а он даже не будет замечать, что они делают, — и в один прекрасный день станет слишком поздно: они направят его на путь столкновения с Цезарем. И тогда начнется война.

После заседания сената Цицерон отправился на поиски Милона и напрямик заявил ему, что тот должен отказаться от выдвижения в консулы.

— Если ты до наступления темноты пошлешь сообщение Помпею, что отзываешь свою кандидатуру ради народного единства, то сможешь избежать судебного преследования, — предупредил он. — Если же не сделаешь этого, с тобой все кончено.

— Если меня ждет суд, — лукаво ответил Милон, — ты будешь меня защищать?

Я ожидал ответа: «Это невозможно», но Цицерон вздохнул, провел ладонью по волосам и сказал:

— Послушай меня, Милон… Послушай внимательно. Когда я был на самом дне, шесть лет назад, в Фессалонике, ты единственный подарил мне надежду. Поэтому можешь быть уверен: что бы ни случилось, я от тебя не отвернусь. Но умоляю, не допусти этого! Напиши Помпею сегодня же!

Милон обещал подумать, но, естественно, не отступил. Осторожность и здравый смысл оказались бессильны перед безудержным честолюбием, за какие-то полдюжины лет вознесшим его к самой вершине: из владельца гладиаторской школы он сделался почти что консулом. Кроме того, из-за трат на выборы его долг был таким огромным (некоторые говорили о семидесяти миллионах сестерциев), что Милону грозило изгнание, как бы он ни поступил: он ничего бы не выгадал, если бы сдался в те дни. Поэтому Милон продолжил вербовать избирателей, и Помпей сделал безжалостный ход, чтобы уничтожить его, велев начать расследование событий восемнадцатого и девятнадцатого января, включая убийство Клодия, поджог здания сената и нападение на дом Лепида; руководил расследованием Домиций Агенобарб.

Рабов Милона и Клодия подвергли пыткам, чтобы прояснить все обстоятельства. Я боялся, что какой-нибудь бедняга в отчаянии может вспомнить о моем присутствии на месте преступления и это бросит тень на Цицерона. Но, похоже, мне посчастливилось иметь внешность, которую никто не замечает, — может, по этой причине я и выжил, чтобы написать это сочинение, — и обо мне никто не упомянул.

По итогам расследования Милона в начале апреля подвергли суду за убийство, и Цицерон, верный своему слову, был обязан защищать его. Это был единственный раз, когда я видел его полностью обессиленным из-за тревоги. Помпей наводнил срединные улицы города солдатами для обеспечения порядка, но это не успокоило людей — как раз наоборот. Солдаты перекрыли все подступы к форуму и охраняли главные общественные здания. Все лавки были закрыты, в воздухе ощущались напряжение и страх. Помпей лично явился на разбирательство и сел высоко на ступенях храма Сатурна, окруженный своими воинами. Но, несмотря на развертывание всех этих сил, громадной толпе поклонников Клодия, запугивавших участников суда, не препятствовали. Клодианцы глумились и над Милоном, и над Цицероном всякий раз, когда те пытались говорить, и добились того, что защитников трудно было расслышать. Они могли рассчитывать на волнение и возмущение горожан: в пользу обвинения говорили жестокость преступления, вид плачущей вдовы и ее оставшихся без отца детей, но главное, пожалуй, — тот странный ореол святости, приобретаемый любым государственным мужем, даже самым никудышным, чей взлет был внезапно прерван.

На Цицерона, главного представителя защиты, которому согласно особым правилам суда дозволялось говорить всего два часа, возложили почти непосильную задачу. Он не мог притворяться, будто Милон, открыто похвалявшийся сделанным, неповинен в этом преступлении. Некоторые сторонники Милона, такие как Руф, считали, что Цицерон должен поставить убийство ему в заслугу и убеждать, что это вовсе не преступление, а деяние, совершенное ради блага государства. Но Цицерон отказался вооружиться такими умозаключениями.

— Что вы говорите? — возмутился он, когда ему предложили это. — Выходит, любой может быть осужден на смерть без суда и беспрепятственно казнен своими врагами, если это устраивает многих?! Это правило для черни, Руф, именно то, во что верил Клодий, и я отказываюсь стоять в римском суде, приводя такие доводы.

Оставалось одно — заявить, что убийство совершено из самозащиты. Но это плохо согласовывалось с показаниями о том, как Клодия выволокли из таверны и хладнокровно прикончили. И все же такая возможность имелась. Я знал, что Цицерон выигрывал дела, изначально находясь в гораздо худшем положении. Теперь он тоже сочинил хорошую речь, однако в то утро, когда должен был ее прочесть, он проснулся, охваченный ужасной