Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

жалоб и опасений они и впрямь решатся на глупость сию. Я, государь, якобы оклеветать иных не хотел напрасно, а зато теперь ты всё самолично ведаешь!» – оклеветать, ишь, напрасно убоялся, куда там, добрый наш, ага! Опять выжидал, а вдруг да и выгорит кой-что из затеи. И чем бы, скажи на милость, помешало бы упреждение такое? Иоанн горяч, но и мудр, и уж точно не вред, а польза одна от того получилась бы. Врёт, лукавит конюший, всё благими побуждениями прикрываясь!». Федька был склонен верить отцу, давно уже утверждающему, что конюший земщины на словах только сторонник государя, а на деле всегда себе на уме, и только выжидает, когда тот оступится и ослабнет, чтоб тотчас возглавить всю супротивную ему силу457… Слишком многое было ведомо старому царедворцу, слишком многие прямо зависели от его сведущности, и ведомыми оказывались им, как умелым возницей – норовистые лошади или медлительные волы. Пожалуй, один только Висковатый был ровней ему в умении всё знать и помнить, и понимать каждого из сильных, средних и ничтожных, подвизающихся у трона, и умело ими всеми играть. В этом он тоже мог бы соперничать с самим Иоанном. И вот, наконец, после случившегося переполоха, он пригляделся к ловкому советнику попристальнее, и, так же очевидно, что-то было им обнаружено такое, что выказало подозрения Басманова правильными и накинуло густую тень на прежде неколебимого конюшего. В Москву доставляли всё новых свидетелей, которые часто и сами становились обвиняемыми. Смятенье языками пожара носилось меж причастных: дико было виновными оказаться за то, что прежде, всегда, испокон было законным их правом, волей, столпом их родовой чести и залогом миропорядка, гласным, от веку данным. Бранили Челядина, Шуйского, друг друга, что легковерно поддались их уверениям, будто самое время царя окоротить, пусть и хитростью, не без того, а заставить, вынудить его поступиться непомерной гордыней, покориться воле всех против одной своей… Но царь был уже не один, не один, как прежде: проклятые опричники сатанинским полком стояли стеною за его беззакония. Так, за вычетом некоторых слов, могущих довести прямо до плахи прямой государю обидой, признавались в застенках многие из тех, кто прежде молчать решили и вины свои не признавать. Однако у государя были толковые дознаватели… На днях вот приволокли из монастыря инока Пимена, в миру прежде боярина Петра Щенятьева (а вместе с ним и выписки из монастырских хозяйственных книг, кто, когда и зачем наезжал), и провели допрос, на коем государь сам присутствовал. Воротился мрачен и гневен. Сетовал, что снова вынуждают его проклятые лжецы и словоблуды марать душу тяжкими приказаниями, и пытки применять к ним, да сами же виноваты – зачем запираются, не хотят говорить правду, и за кого его, царя, держат, думая обвести вкруг пальца?!

Роскошно, пышно, но без излишнего веселья, прошло в самом конце августа празднование государевых именин. На три дня Федька вернулся к своим обязанностям кравчего, с удивлением отметив, что уже успел даже слегка отвыкнуть от этого всего.

Федьке как-то не по себе было, и от Иоанновой строгой занятости, и от наказа в палатах не торчать, а веселиться по обычаю, пока можно. Каждый день будучи в Кремле и с государем видясь, чаще всего и ночуя в государевых покоях, у себя в сенях, отпуском своим на мальчишеские проводы он всё же тяготился. Всё там не так было, не вполне так, как ему мечталось… Да, бесшабашное балаганное веселье и забавы кровь будоражили, развлекали мысли от всякой тяготы, а ночёвки и долгие утра в московском доме, где так непривычно было видеть матушку с Петькой, а с ними – Марфушу, отрадны подзабытым теплом. Но… не таковой бы ему желалось свободы сейчас. А быть бы дома, в Елизарово, и там, на воле вольной, где всё – своё, камень каждый, дерево, речка, запахи все эти, бесконечное время, исполненное благодати ещё и вправду невинных его прегрешений – вот где бы хотел он провести эти покаянные рассудительные дни. И одного бы друга, одного надёжного плеча ему было там довольно. Которому всё доверить можно, и не нужно ничего объяснять, каким Захар был, да и остался, думается… Хотя теперь уже всё иначе. И даже Захару почему-то нет желания отворять всего себя. Но да, довольно было бы молчаливого такого вот несбыточного товарища рядом… Полно, возможно ли такое счастье, тут же выговаривал он себе. Это ты сейчас весь томишься по покою, умиротворению, а попади туда в самом деле, через день бы заскучал, и сбежал бы в Москву. Ко всему здешнему бедламу, чертям-приятелям и пьяным их потехам. Вот тебе и всё покаяние! И ещё пробило его прозрением, что никакая забава ему не в радость без государева над ней надзора… Вот тебе и вся подноготная!

Надлежало будущим супругам блюсти недельный пост, затем, чтоб после, к дню свадьбы ближе, принять Таинство покаяния и причащения Святых тайн. Дабы вступить в жизнь новую очищенными от прежнего всего негодного, что не стоило нести ни к божьему венцу, ни друг другу в совместную судьбу.

Пост постом, а пирушку прощальную устроить было необходимо. А уж после, понятно, на исповедь решаться…

Предполагалось, что коли один духовник наставлял молодых, предуготовляя, то и покаяние обоих принимать он будет. Невесту исповедают дома, конечно, а ему по душе был небольшой подклет Лазоревский, примыкающий к самому домовому дворцовому Рождественскому храму458. Был он как бы сам по себе, белокаменный, древний, изнутри походя на монастырскую часовню невысокими сводами, белёными саженными старыми стенами и маленькими узкими оконцами, где в одной из ниш перед таким оконцем располагался скромный по кремлёвским меркам алтарь. Государь выслушал пожелание Федькино, не увидел препятствий, и дозволил ему прийти туда с исповедником во всякое время, когда там безлюдно, а безлюдно там было почти всегда. Ещё и этим место приглянулось. Федька явственно увидал себя там, коленопреклоненного, исполненного по-настоящему открытого раскаяния, только что высказанного словами, и оттого – сладкого лёгкостью обретённой, небывалой. И над собой, в золотистом рассеянном осеннем свете, всепонимающее спокойное лицо седого исповедника, и старческую сухую добрую ладонь, возлагающую на его главу смиренную золотое крыло епитрахили. Как знак над ними всеми, без исключения, великого Божьего прощения и покровительства… Исповедник был другой, незнакомый, не Феофан, не Евстафий, и не елизаровский. Но нечто глубинно приятное, духовно желанное было в нём, и ему так хотелось бы выдать всё, без утайки, просто и честно. Как родниковой воды напиться после муки долгой жажды в тяжёлом походе…

Так вот, на другой