Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

обязательная охрана, назначенная государем сопровождать московские Федькины выгулы, вмешалась и уняла зачинщиков. Иноземные, да и прочие посетители не без опаски посматривали на разудалый громогласный стол – им шепнули уже, что сие важные царские люди, и лучше бы обходить их стороной подалее. Те же, с кем повздорили опричники, допили скоро, швырнули на стол монеты и покинули кабак, что было и достойнее, и благоразумнее, чем остаться, хоть никто уже не помнил, с чего пошла неурядица. Да много ли надо для мордобоя, когда все пьяны-рьяны, и одного косо брошенного взгляда довольно для обиды. И не узнал Федька никого из них, по виду, вроде, земские, из дворян. Нет-нет да озирался Федька мимолётно, силясь уловить и других хранителей, что по-прежнему в Кремлёвских и Слободских закоулках следовали за ним серыми незримыми тенями. Незаметные там, вряд ли они смогли бы поспевать за резвой ватагой всюду на просторе луговин и пролесков, и ничем не выдать себя. Либо государь стал меньше им дорожить, либо – доверять больше, тут как посмотреть. А скорее всего, дело вовсе в ином: во поле теремные стрельцы-жильцы бессильны оградить его от стрелы или пули, скажем, издали пущенных. А вблизи они и сами отобьются. Иное дело – дворец и посады, где за любым углом можно притаиться, вот там сии ловцы и высмотрители подлоукусных гадов незаменимы… Впрочем, он уверен был, что за ними следят почти всюду не только слуги Ионновы. И не с целью защитить в случае чего.

Ничем особо не утруждаясь, прохлаждаясь этак больше поневоле и пьянея чаще и куда шибче привычного, Федька слегка даже сбился со счёту дней. Не сказать чтоб ему надоела беспечность, езда по московской родне, где тоже всегда сажали за стол и угощали, непрестанно его хваля и поздравляя, и скачки наперегонки с дружками, пусть и не такими уж сердечными, но лихими и незлобливыми. Их извечное охальничанье, срамной глумёж над всем светом и шутовские выходки, порой опасные, казавшиеся Федьке дурацкими и прежде раздражающие, всё же своё дело делали – он забывался в простоте бытия. Он и впрямь выдохся за безумное лето. На это время заменяя кравчего при государе, Вяземский тоже, наверное, отдыхал, освобождённый, наконец, от посольской маеты и дальних разъездов. «И от рож наших!», как добавил, конечно и непременно, Васюк.

Но сентябрь истёк золотой берёзовой листвой, мягким солнышком, недолгими на редкость дождями. И пришёл октябрь, загорелись овины454, удлинились отрезвляюще студёные ночи и полуденные тени. И запылала калина в незаметно изменившемся шелесте садов и перелесков, постепенно стихло в них птичье боголепное многогласие… Пришла пора свадеб455. От их колокольных и песенных, особенных, от всего отличных раздольных отголосков было не укрыться, и то и дело проносились по ближайшим сельским дорогам, просёлкам и посадским улицам нарядные поезжане456, и воздух весь был пронизан звоном бубенцов, суматошными вскриками рожков с дудками, смеха и залихватских перепалок. Будто забыли все о море, о горестях тяжкого неурожайного года, о страдании потерь, и всяких дурных чаяниях, связанных с надвигающейся неотвратимо зимой… Всё враз незаметно изменилось. На земле, в небесах, в ветре, и в нём тоже. До его собственной свадьбы оставалось тогда всего несколько дней, что надлежало провести в умеренном посте и молитвах с размышлениями о предстоящей жизни. Но это не особо его пугало, привычного и к воздержаниям, и к размышлениям, близ государя, совершаемым как бы заодно, хоть государь никогда от него такой строгости в себе не требовал прямо…

Смущённый отчаянным порывом удержать напоследок что-то такое, чему и названия не находилось, он старался вслушаться в негромкий и довольно даже приятный, как бы душевный, не надменный поповски, но в меру отстранённый голос отца Феофана, наставляющий его в том, как и что делать на венчании. Каковые слова знать наизусть следует по Молитвослову и Писанию, чтобы вторить, внутри себя и по чину, ходу всего Таинства, и священникам, и хору певчих. Шаг за шагом, мерно и понятно вроде растолковывал он, и спрашивал заботливо, уяснил ли. Федька кивал. Уже второй раз этак виделся он с отцом Феофаном, наедине, в московском доме воеводы Басманова. Уроки эти Федьке надлежало выучивать, а после излагать исправно, никто ведь не хотел опростоволоситься при таком деле, и при таком большом высоком собрании, которое намечалось, это само собой. Конечно, и княжне то же преподносится, то же учит, стало быть. Уж, наверное, она-то не отлучается мыслию поминутно на суетное, на всякое, что не отпускало, почему-то, его. Какое-то тоскливое беспокойство, хотя чего ему беспокоиться. Всё за него делалось, шло себе и шло, ему же только плыть пока, куда судьба течёт. Чего проще…

Он думал о государе поминутно, за эти дни непривычно удалённый от постоянного присутствия с ним рядом. Да и государь теперь казался отрешённым, каким-то переменившимся в себе, это Федька ловил чутко, и связывал накрепко с появлением у царя нового митрополита.

Весь август Иоанн посвящал свободные часы уединению в хранилище с бесчисленными свитками летописи, перебирая несчётные короба и что-то вписывая собственноручно в некоторые из страниц. По кратким речам государя, обращённым и к нему, но к себе больше, как часто бывало, стало понятно, что государь правит восхвалебные строки про тех, кого ныне считает не достойными излишне благой памяти… Прежние заслуги того, кто перед ним теперь оказался провинившимся, он не умалял, даже Курбского, и из летописи не вымарывал, это не к лицу было бы царственной его гордости и справедливости, но добавлял сдержанные приговоры, не упуская ни одного из вольных или невольных отступников. Казалось сперва, буря из-за челобитчиков миновала, все же отпущены, и вот-вот, как мнилось, из острога выйдут и трое осуждённых особо. Ведь за них вступился сам митрополит Филипп, а всем уже было видно расположение к нему государя. Громом грянувшее перемещение Фёдорова-Челядина из Москвы на воеводство в Полоцк теперь уже очевидно понималось как опальное, и удаление от всех здешних дел могучего всеведающего конюшего под предлогом, что нужен на том рубеже будущего похода его особый пригляд – немилость царская, покуда не самая суровая, однако жёсткая. По всему видно, Собор и несчастная челобитная дали ход обширному розыску, и государь лелеет свои замыслы, продвигаясь в дознании. Ходили разговоры, уже за пределами Кремля, что выявило следствие прямое участие Фёдорова в предуготовлении челобитной, столь оскорбившей государя, хоть не было его подписи на бумаге. «И опять же вывернулся, ловчила: «Я де, государь, оттого не упредил тебя об челобитной, что знать не знал, что от словоблудных