Гойда - Джек Гельб

молодой царь, – тебе нынче-то и помирать нельзя? Не на кого будет Алексеича твоего славного оставить.

Басман горько усмехнулся да кивнул.

– От скажи мне, – велел царь, и Алексей повёл головой, обращаясь взором к владыке.

Иоанн выжидал, как Басман будет истинно готов внимать. Наконец государь продолжил.

– Не лукавь, – велел царь. – И молви мне, не из страха, но от сердца твоего, – свершил ли ты добрый выбор, праведный али злой да подлый?

Алексей мотнул головой, проводя рукой по лицу.

– Нету выбора моего, царе, – ответил Алексей.

* * *

В Кремле царила суета, какой ране не видывали. Приготовления к походу всё перевернули вверх дном, никому покоя не было. Все думные бояре, что служили в опричнине, созвали людей своих, дружины и ратников, и прочий люд. Премногое войско размещалось на местах, и всё до поры до времени – со дня на день надобно выступать. Оттого и спешка стояла такая, что голова кругом шла.

В первые же дни сборов забили несколько десятков крестьян – кого подавили лошади, перегруженные тяжкой поклажей, кого забили, ибо попали под горячую руку. Так али иначе, выдвигаться надо было немедля. Весь ближний круг опричников искал своих слуг и помощников, ибо с Новгороду воротиться не скоро было суждено.

Афанасий Вяземский впервой послал за Кузьмой да лично от царя поручение исполнил, разыскал своего немца-врача Альберта и велел быть наготове. Генрих навёл немало суеты в своём кабаке. Он проверил, чтобы дела все велись по уму и порядку, сверил счета и записки. Алёна меж тем была наготове – поведал Штаден ей о дальнем пути и сказал, что желает видеть её подле себя.

Каждый из братии управлялся напоследок со своими делами, готовясь к чему-то доселе невиданному. И всяко в той суматошной неразберихе Фёдор изыскался да улизнул прочь ото всех, чтобы свидеться с отцом с глазу на глаз. Алексей измотался с нынешними сборами – то уж ничего не сказать! На его плечи легли приготовления и ратных людей, и конюшен, и добычи с княжеств, и учёт весь. Но уж за короткую отлучку ничего не свершится, и посему отец с сыном остались в покоях Алексея.

– Тревожно мне, – признался Фёдор, проведя по своему затылку.

– А кому ж спокойно-то нынче? – тяжело вздохнул старый воевода, проводя рукой по лицу.

– С ним что-то творится, отче, – тихо произнёс Фёдор, заламывая руки свои, и, подняв взор на отца, продолжил. – Он теряет себя.

Алексей хмуро поглядел на сына, и Фёдор сглотнул и подался назад. Однако ж Басман не дал гневу воли, лишь пожал плечами.

– Он справится со своими бесами, – ответил Алексей.

– Но он не справляется. Этот поход – дурная затея и гибельная! То принято сгоряча.

– Ага, столь не в духе светлого нашего царя-батюшки, – усмехнулся Алексей.

Молодой опричник отвёл взгляд да смолк.

– Федь, – произнёс Басман-отец, и сын поднял очи, – уж я поболе твоего знаюсь с Иоанном Васильичем. И нынче он ведёт себя как и всегда.

* * *

Погода делалась всё жёстче. Лёд рано оковал реки. Толщи той хватало, чтобы не пускать судов и не пускать поверх себя саней. Будто бы всё естество природное противилось тому, чтобы кто-либо прибыл в светлый богатый град. И всё же царские люди прибыли в Новгород на заре, которая обагрила снежный покров, и мирный покой града был навеки прерван.

Ворвавшаяся свора, будто бы не ведая усталости с дороги, в кровавой беспощадности обрушилась на город. Войска царские подобились бесовскому зверью, нежели людям, и в зверствах своих превосходили самих себя. Опричники рвали детей на глазах матерей, и стоял вопль, коему нету названия в языках человеческих. Окропилась земля Новгородская кровью, ибо свершилась невиданная доселе резня.

Погромы заполыхали горькими пожарищами. Дым заволок юные небеса, открывшиеся новому дню. Братия выносила злато и шелка, парчу, тафту красоты неслыханной и многое, многое. То богатство, те блага роскошные новгородских пьянили уж одним видом своим. В несметной алчности опричники пустились в грабёж, разбои да насилье.

Наживилась братия до того, что уж было и пресытилась, да негоже оставлять новгородским добришко их. Всякий груз уж ежели не удавалось уволочить с собою – так сбрасывали в реку. Драгоценная тяжесть пробивала вставшую ледяную толщу и шла ко дну. Разбой опричников доныне не скалился столь злостно, столь яростно да раздольно. Каждый дом, каждые ворота и крыльцо каждое окропились кровью.

Через три дня слепой беспощадной бойни нельзя было ступить на улице, не натыкаясь на убиенные, поруганные и растерзанные тела. Трупы сгребались точно мусор – и ежели на то бывали силы у бесчинной своры, так скидывали в реку али бросали прямо на земле. Трупы коченели с холодов. Крысы и бродячие псы глодали окаменевшую плоть, растаскивая падаль по всему городу.

Эдаких зверств не ведал Новгород ни от одного захватчика иноземного. Опричники топили люд безо всякого разбора, безо всякого проку. Средь груд бесчестно убиенного люда шествовал царь, верхом на добром коне Громе во главе опричнины своей. Иоанн взирал на резню, учинённую его собственною волей. Его сердце слабо отзывалось смутным, глухим и тихим чувством. Очи владыки, точно закрытые сонной пеленой, взирали на смрадные трупы, и не знал наверняка он – явь то али наваждения бесовские.

Фёдор ехал подле царя, примечая и внимая той разбитой пустоте, что застилала царский лик. Иоанн с опричниками выехали на площадь, где некогда текла торговля, но пряности уж не манили сладкими душистыми духами – то сменилось горькой гарью, что стояла в воздухе. Не снег, но грязный пепел нисходил наземь. Фёдор с тяжёлым сердцем оглядывался на площадь. Подле собора жались ущербные оборванцы, босоногие даже в наступившую стужу. Черномазые и убогие, они точно крысы принялись бежать прочь.

Ничтожная россыпь ринулась бежать, но несколько фигур отбилось от общей шайки голодранцев. То был щуплый мальчонка – нескладный и нелепый, он оступился, и слабые ноги его подкосили. Мать его, укутанная в грязное рубище, прижимала второе чадо своё к сердцу, покуда помогала старшему сыну подняться с земли. Женщина, обнявши обоих сыновей, в ужасе бросила взгляд на приближающихся опричников. Меж тем братия уж приступилась совсем близко. Вдова жалась к стене переулка, пряча взор и чад своих от опричников. Её посиневшие тонкие губы безмолвно дрожали в молитве.

Иоанн глядел на дорогу, и оборванка попалась под его блуждающий взор. Вернее, не столь вдова, сколь её сын, с ужасом выглядывающий из объятий матери на приступившихся кромешников. Мальчишка был вне себя от ужаса и едва ли дышал, но не смел отвести взгляд. Притом и владыка отчего-то опустил свой будто