Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

Кстати, насчет философии в России. В этой самой повести есть такой пассаж.

«Но вот поразила меня современная русская литература — ведь это историческая линия подхвачена: в России лучшая литература всегда философична. А на Западе — в начале философия, а литература сама по себе. Там сызмальства Монтень, Паскаль, Лихтенберг и прочие католики. А для меня, потомка православных, должны были быть свои философы: Флоренский, Федоров, Федотов, Карамзин, Вернадский, Циолковский, Ухтомский, а когда мы их читали? Уже в позднее, потерянное время».

Меня это размышление толкнуло продолжить — чего он в советском журнале автор повести сделать не мог, если даже у него это и было на уме. В самом деле, по определению Горького, классическая литература была в России и философией. Собственно философы типа Леонтьева, Вл. Соловьева, а еще Бердяева, Шестова, Розанова или тех, кого перечисляет Крупин, оказались на обочине, их знали не более десятка людей. Почему так получилось, можно найти историческое объяснение. (и потому, что в отличие от католичества, с которым слились такие фигуры, как Монтень, Паскаль и прочие, наше православие так и осталось на уровне суздальского боженьки, и в силу национального характера, и потому, что нам ускоренно пришлось догонять Европу, а значит и перескакивать через ступеньки). Не о том сейчас. Эта традиция (великая литература — философия, национальное самосознание, национальная мораль, образ мысли) была прервана большевизмом. Великая революция, сама по себе, а потом, воплотившись в великое государство, создала совершенно новую философию, — политическую идеологию, которая приобрела действительно народный, всеохватывающий характер и стала могучей движущей силой нашего общественного развития на протяжении почти 30 лет, 20-ти то во всяком случае. А чем оказалась на этот период литература, советская литература? Даже и прежде всего в своих пиковых моментах, в своей классике («Тихий дон», «Хождение по мукам», Федин, Леонов, Маяковский… — можно называть десятки имен) — вся она была и приспособлением и этой господствующей, большевистской в основе, философии жизни, и старалась ее конкретизировать в образах и образцах, развивать, применять, усиливать ее воздействие, давать ей самые разнообразные формы выражения, проявления, влияния и т. д.

Но вот, начиная примерно где-то с середины военных лет, большевизм, как идеология, как массовое сознание, как общественная и общепризнанная и авторитетная мораль стал выдыхаться. Именно в этой связи (поскольку «культ личности» не мог заменить большевизма!) начался кризис и упадок нашей литературы. Воспрянула она после XX съезда, но долго еще искала свою функцию. (Евтушенко). И, наконец, в 70-ые годы, когда ослабли узы и хватка «культурных властей», она вновь обрела свою историческую функцию, ту самую, которую уже выработала в XIX веке великая классическая наша литература. Быть философией жизни. Что-то подобное в тенденции я почувствовал, прочитав отчеты о последнем съезде писателей РСФСР. Оказывается же — это не стихийный, а уже сознаваемый самими писателями процесс. Теперь уже немыслимо то, что произошло с «Молодой гвардией» Фадеева: Сталин прочел первую редакцию и сказал — а где же тут у Вас партия, ее направляющая роль! И — появилась вторая редакция.

День рожденья Куценкова. Интеллигентные все люди, а говорить вроде бы не о чем. Это напомнило еврейский анекдот. Еврейский человек идет по улице и разбрасывает бумажки. Подходит милиционер: «Ты чем это занимаешься?»

«Листовки бросаю.»

Милиционер поднимает, смотрит.

«Так у тебя там ничего не написано, чистые листы.»

«А чего писать-то, и так все ясно!»

Внезапно на работе почувствовал себя неважно. Отвлекла бешеная вместе с Загладиным гонка: Б. Н. на Секретариате во вторник обещал к 12 часам в среду выдать статью по итальянцам для «Правды», видимо, полагая, что то, что было поручено Тимофееву и Галкину сделать за выходные, можно быстро «довести». Однако, они представили нечто совершенно неладное: не только ни одной строчки нельзя было взять, но даже ни одной мысли.

В понедельник, в обстановке такой же гонки пришлось доделывать статью для «Коммуниста». Суслов подписал текст еще в субботу. Однако, когда посмотрели этот текст с точки зрения реноме нашего «теоретического органа» — «Коммуниста», стало видно, что он очень уж мелок. Фактически мы с Лихачевым из «Коммуниста» сделали за несколько часов что-то подходящее, солидное. Б. Н. много раз по телефону ругался: почему задерживаем, и так хорошо, надо только — де вставить ссылки на Пленум с прежними ссылками на заявление руководства ИКП от 29. 12. А я в ответ: я иначе не могу, раз уж попало мне, я считаю обязательным сделать все так, чтоб какая-нибудь одна неудачная или неуместная фраза не стала звеном (в руках итальянцев), из-за которой они рассыпят всю конструкцию.

Вместо 16 страниц стало 23 и все переиначено. Вчера Секретариат ЦК утвердил этот текст — пойдет во второй номер журнала. Именно здесь-то Б. Н. и обещал дать еще статью в «Правде», а потом провести еще целый ряд мероприятий.

Загладин — в свойственной ему уникальной манере конструировать публичные выступления — продиктовал 12 страниц довольно полемического текста и отдал мне для превращения в статью. У него это заняло часа полтора, а у меня 3–4, хотя я добавил своих лишь две-три мысли.

Позвонил Вадим. Рассказал, что Б. Н. вызвал его утром и стал капризничать. Обычная история: ни одной мысли сам предложить не может, ничего путно, т. е. предметно, дельно отвергнуть — тоже, а вот «не то», да и только. Вадим вышел от него разъяренный, а придя к себе и ничего не получив конкретно, просто переклеил и сделал новые заходы. «Уверен, что теперь Б. Н.'у понравится: как же, вложил свой «решающий» вклад!»

Но это все сказки. А вот куда идет дело? Статьи эти, обе — предельно резкие. Это, действительно, обвинительный акт, брошенная перчатка. Они отлучили нас от социализма, а мы их от отвергнутых ими самими марксизма-ленинизма и комдвижения. Рвать же придется по живому телу, это ведь не с китайцами. С итальянцами у нас полувековое сожительство и объятия. Не говоря уже о том, что их акция — это действительно мощный удар по мифу, называемому комдвижением. Впрочем, в этом же № 2 «Коммуниста» пойдет другая статья — об итогах пражского совещания по журналу ПМС, в которую я много вложил (в смысле тональности, оценок, формул). Сделал Лихачев с помощью Козлова. И если ее внимательно читать, легко увидеть, что мы (КПСС) уже не можем изображать МКД таким, каким оно до сих пор выглядит в учебниках для вузов и партшкол, т. е. для миллионов советских членов партии.