Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

не верила этой притворной тишине. Она знала, она видела. Да, она ясно видела сквозь стену низкую, светлую комнату, широкую смятую постель. Розина, в разорванной рубашке, лежала на желтом вязаном одеяле. Рука ее тяжело свешивалась с постели, колени были судорожно подтянуты. Она лежала на спине, голова ее была откинута. Из широкой раны на шее текла кровь. Кровь стекала на белые простыни, на одеяло, на чистый пол. Русский стоял на коленях около кровати и, плача, целовал мертвые босые ноги Розины. Руки его были в крови.

Глаза mademoiselle Марьяж восторженно закатились под лоб.

— Как страшно, как страшно! — восторженно прошептала она.

И вдруг дверь домика отворилась и в сад вышел Таубе. Он был совсем белый. Глаза его дико блестели.

«Совсем белый, как жестянка из-под карамели», — мелькнуло в голове mademoiselle Марьяж. Никогда еще она не видела такого бледного, такого ужасного лица. Он шел покачиваясь, неуверенно ставя длинные ноги, втянув голову в плечи. Так, как должен идти убийца. Именно так.

Mademoiselle Марьяж тихо ахнула и прижалась в угол, чтобы он не видел ее. Так страшен он был, так страшен был убийца.

Уже не было сомнения. Уже не могло быть сомнения.

— Убийца, — задыхаясь, прошептала она.

Он прошел перед самой лавкой. Mademoiselle Марьяж прижалась лицом к холодному стеклу. Холод стекла вместе с ужасом проник в ее кровь, пробежал по венам, и в теле стало пусто и холодно. Холод и ужас докатились до сердца. И сердце почти перестало биться. Она смотрела на убийцу и не могла ни шевельнуться, ни крикнуть. Сердце почти не билось. И нельзя было закрыть глаза, чтобы не видеть белого лица, страшного лица убийцы.

Но в домике напротив вдруг с треском отворилось окно, и Розина высунулась в него.

— До завтра, — крикнула она весело и помахала рукой.

Таубе обернулся и, не останавливаясь, молча снял шляпу.

«Что же это?» — Mademoiselle Марьяж, не понимая, смотрела то на него, то на нее.

Потом встала, сильно толкнув табурет.

— Они все свиньи, — прошептала она сухими, воспаленными губами. — Просто свиньи. Разве они умеют любить?

IV

Mademoiselle Марьяж было сорок лет. Лавка перешла к ней от брата. Дела шли очень хорошо. Но дела не интересовали ее.

Единственное, что интересовало ее, была любовь.

Она ставила ящик на полку и думала: «Отчего никто не любил меня?» Она говорила: «Надо выписать полотно из Руана», но для нее это значило: «Отчего никто не женился на мне?»

Все в мире сводилось к этому. Никто не любил ее, никто не женился на ней.

Но почему? И как это случилось?

Она подметала каменный пол лавки и думала: «Ведь я тоже могла быть замужем». От одной этой мысли кровь приливала к ее бледным щекам и щетка с шумом падала из ее сразу ослабевших рук.

Она тяжело садилась на стул.

— Быть замужем, — шептала она.

Она никогда не старалась представить себе, какой мог быть ее муж. Не все ли равно, был бы он худой или толстый, усатый или лысый. Он был бы мужчиной, был бы ее мужем. И она была бы счастлива.

Она завидовала всем женщинам. Она завидовала даже Ивонне, работнице Троншара.

Ивонну бросил любовник, и она повесилась на чердаке. Ее нашли вечером. Она висела под самым потолком. В сумерках нельзя было разглядеть ее лица и веревки тоже совсем не было видно. Окно осталось открытым, и ветер трепал ее розовое накрахмаленное шуршащее платье и белый передник. И от этого казалось, что Ивонна живая, что она летит по темному чердаку. Вся деревня сбежалась смотреть на Ивонну. Все плакали и жалели ее. Одна mademoiselle Марьяж с завистью смотрела на нее. Все-таки Ивонна узнала то единственное, из-за чего стоило жить. Все-таки она была счастливее mademoiselle Марьяж.

Mademoiselle Марьяж завидовала всем замужним женщинам. Но они были так неблагодарны. Они вечно жаловались на мужей. И они никогда не говорили о любви. Они говорили только о хозяйстве, о заботах, о болезнях детей. Нет, это совсем не интересовало ее.

Во всей деревне была только одна женщина, говорившая о любви. Это была Розина.

Розине только что исполнилось пятнадцать лет, когда умер ее отец. Он был контужен на войне и с горя пил, пока не пропил все, что у него было. Все, исключая белого домика, в котором он жил с дочерью. Тогда он умер, и Розина осталась одна в белом домике.

Вечером, после похорон, она сидела у окна и плакала. Мимо проходил богатый фермер Троншар. Он остановился и погладил девочку по волосам:

— Тебе очень жаль отца?

Розина покачала головой:

— Нет, не очень. Но я голодна.

— Хочешь копченой колбасы? — спросил он.

Она улыбнулась:

— Конечно хочу.

— Да ты прехорошенькая. Улыбнись-ка еще раз.

И она снова улыбнулась.

— Хорошо, — решил он. — Я принесу тебе колбасы, вина и хлеба. Даже конфет принесу. Но ты впустишь меня в дом?

— Конечно впущу.

Он побежал через площадь в лавку mademoiselle Марьяж, и Розина удивилась, что такой важный, богатый фермер может так быстро бегать.

Он почти сейчас же вернулся, вошел в дом и запер входную дверь на ключ.

— Зачем? — спросила Розина.

— Так надо, — ответил он, закрывая ставни. — На, ешь, а я подожду пока. — И он подал ей сверток.

Когда Троншар ушел, Розина долго плакала, положив голову на подушку, потом встала с кровати, подошла к столу и доела остатки копченой колбасы.

На следующий день опять захотелось есть, и она опять села у окна. Она ждала, пока мимо не прошел мэр. Тогда она стала громко всхлипывать.

Мэр остановился, снял очки и протер их клетчатым носовым платком.

— Бедная девочка, — сказал он, — твоему отцу теперь хорошо. Он в раю.

Она сквозь слезы грустно посмотрела на него.

— Не плачь, грешно портить такие хорошенькие глаза. Я не думал, что ты так любила отца.

Она всхлипнула:

— Нет. Но я голодна.

…Когда мэр отпер входную дверь, чтобы уйти, Розина села на постель, свесив босые ноги.

— Господин мэр, вы были очень добры ко мне, но у меня нет траурного платья, — сказала она быстро. — Стыдно ходить в розовом, когда отец умер. Да оно и рвется под мышками.

Мэр дал ей денег на платье, и она еще раз поцеловала его.

Он ушел, а Розина встала и доела ветчину и пирожные, которые он принес ей. Потом, напевая, пересчитала деньги и спрятала их в комод.

Больше Розина не плакала. Она садилась у окна и, улыбаясь, ждала. В темные вечера, когда на небе не было