На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

Однажды вечером, незадолго до рассвета, они подняли глаза к стене гор, и вся дорога к горному хребту была усеяна этими странными бликами, повсюду, слишком яркими для снега, но недостаточно оранжевыми или красными для огня, пока огромные простыни горячего пара стелились в долине, отражение этого раскаленного коридора в реке возводило старинный мост, над отчетливым силуэтом его арки стояла неподвижная одинокая фигура в плаще, она не ждала, не манила, даже не рассматривала картину горного склона, но в ее резких контурах ощущалась огромная сжатая масса внимания, направленная на что-то, что Киприан и Данило не видели, хотя теперь понимали, что должны видеть.

Однажды ночью на безымянном горном склоне их настигла буря, спустившаяся с севера в предшествующей ей тишине. Данило, всю жизнь проживший в городе, оглянулся по сторонам, словно надеясь, что сейчас появится продавец зонтов.

 —  Диавола! Эта погода!

—  Если вы не британец, — заметил Киприан, — здесь почти как дома, да, действительно, довольно уютно...Как вы думаете, мы их уже потеряли?

—  Они потеряли нас. Загнали нас сюда, где горы могут выполнить за них всю работу. А они сэкономят пули.

Они пришли на ужасный привал, прижались к покрытой льдом скале, возникшей здесь бессчетное количество лет назад, словно специально в ожидании этого часа... Света не было нигде. Они знали, что здесь повсюду зияют ущелья с отвесными стенами. Никто из них не знал, как спуститься с этого крутого черного обрыва.

Споткнувшись и упав, Киприан впервые упал в объятия, которые его не желали, поскольку превратился в очередной элемент царства механики, одушевленное тело, в которое он до сей поры верил, вдруг начало значить меньше, чем масса, скорость и холодная гравитация, перед ним, после него, несмотря на него. Повсюду грохот, он медленно и с усилием встал на колени, и, не почувствовав боли сверх той, которую ожидал, встал на ноги. Данило исчез. Киприан звал, но буря гремела слишком громко. Он не знал, в каком направлении начинать искать. Он стоял прямо под снежной изморосью и размышлял, не начать ли ему молиться.

  — Лейтвуд.

Недалеко. Медленно, ничего не видя из-за бури и ночной тьмы, Киприан направился в сторону голоса. Подошел к промокшему и разбитому живому существу, которое не видел.

  —  Ни к чему не прикасайся, думаю, я сломал ногу.

  — Ты можешь...

  — Я не могу на нее встать, только пытаюсь.

Когда-то давно, в съемных комнатах, в тени колоннад, в городских садах, среди буржуазных прелестей мира без войны, Киприан воображал, что наделен даром слышать остатки правды под слоем лжи, которую все произносят в темноте. Здесь и сейчас, в этой менее компромиссной тьме, то, что он услышал от Данилы, было слишком плоским.

 — Вы должны меня отсюда вывести, — произнес едва слышный голос, без возможности другого значения. — Мы должны использовать вот это.

Это был старый маузер, который они нашли в пустом доме у горного склона.

  — Но он нам понадобится для...

— Нужно действовать не спеша, — объяснил Данило.

Киприан снял пиджак, чуть не улетевший из его рук, потом рубашку, холод ударил его, словно уличный грубиян, безразличный ко всему, что могло бы взывать к его жалости, разорвал рубашку на полоски и попытался пальцами, быстро терявшими чувствительность, привязать оружие к сломанной ноге Данилы как лубок.

  — Можете выпрямить ногу?

   Теперь льдинки летели в их лица уже горизонтально.

  — Могу, но не уверен, что хочу.

Даже окоченевшими пальцами Киприан чувствовал: что-то не то. Руки настроились на вибрации мускулатуры конечностей, тонкое понимание телесного совершенства, но вдруг он понял, что не в силах исправить это повреждение.

 — Сделайте это, — зло крикнул против ветра Данило. Здесь не было смысла заглушать крик, можно было кричать так громко, как велела боль. — En tu kulo Dio!

—  С прикладом подмышкой Данило понял, что может ковылять на короткие расстояния, хотя бы сначала. Но шли они слишком медленно, было слишком больно, и вскоре Киприан заметил, что снова удерживает вес Данилы. Он знал, что нужно идти к водоразделу, пока они не достигнут большого ущелья, потом спуститься к руслу реки и продолжить спускаться под откос, пока не найдут человеческое жилье. Пока они не замерзли до смерти. Во всяком случае, в теории. Но убежище, зона неподвижности воздуха, в которой пламя может гореть достаточно долго, чтобы согреться, с полкой, достаточно широкой для пяти минут сна — все эти прелести домашнего очага появляться не собирались. На каждом шагу, при каждом изменении ветра нужно было помнить про обморожение. Даже если они просто прекратят движение, они замерзнут. Движение было ключом, прибытие в безопасное место — сейчас эта была роскошь, слишком далекая, чтобы о ней думать. Волки устроили перекличку, словно отслеживая предусмотрительно доставленное им вечернее меню. Временами, после окончания бури, в лунном свете вспыхивала пара заинтересованных глаз. Достаточно долго для того, чтобы существо успело повернуть голову под другим углом, словно не желая слишком долго изобличать свой взгляд. У Данилы уже началась лихорадка. Его тело медленно приближалось к абсолютной косности трупа. Иногда, необъяснимым образом, он был уже не здесь.

— Где вы? — Киприан чувствовал, что ветер уносит его голос вдаль, на просторы безразличия.

  — Где вы? —  кричал он.

 Но, к своему ужасу, не хотел получить ответ.

Дождь шел в долине, почти снег, жалящий, плотный, как белый европейский пират с жестокими намерениями.

 — Я ожидал, ну не знаю, уик-энда за городом, чего-нибудь в таком роде, — сказал Киприан. — Снег? Не стоит беспокоиться, средняя температура в Сараево —  пятьдесят градусов по Фаренгейту, легкое пальто «ольстер» пригодилось бы. Чертов Тейн, спасибо ему огромное.

Они нашли крохотную деревеньку, нарост каменной кладки на боку горы, им позволили там перезимовать. Переходили из одной хибары в другую, некоторые —  с крышей, другие — нет, по кривым ступеням и аркадам, по заснеженным туннелям, слякотным дворам, строительство которых началось много лет назад с одного фермерского амбара и продолжалось много веков. Пронизывающе холодная изморось и снег, принесенный ветром, носящийся в ущельях, воющий в черепицах крыш. Другой край долины часто был невидим, облака опускались клином, ожесточенно бежали вперед, как защитники города-крепости, все цвета исчезли, лето было страной из меланхоличной легенды, его больше не существовало и его нельзя было вернуть. Мокрые псы, предки которых жили здесь еще в Темные Века, вспоминали нагретые солнцем стены, и теперь жаждали неопределенностей затворнической жизни. По всей долине были выработки лигнита, Киприан ощущал его запах, когда ветер дул справа, иногда можно было приехать с ослом и вывезти бурого угля, при наилучшей погоде —  задача на весь день, обычно затягивавшаяся и на одну-две ночи, но больше всего местные жители заботились о запасах дров на растопку — это были словно тайные сокровища, когда приходила глубокая осень и в деревне воцарялось мнение, что можно законно убить, или хотя бы прицеливаться и выстрелить в любого, кто берет чужие дрова. Появление древесного дыма где-нибудь среди каменных скособоченных конструкций свидетельствовало о том, что внутри устроили какое-то семейное мероприятие, в иных случаях всё было наглухо закрыто ставнями тишины.

—  Она думает, что снова простыла, —  кивали люди, — или «Снеана варит еще больше картошки. У нее не могло остаться так уж много запасов».

Сначала от лихорадки, потом — во время длинного спокойного спуска в сон по пути медленного выздоровления Данило начал говорить о Салониках, городе своей юности, о женщинах возле фонтанов по утрам, о сырном пироге с сезамом «пастель де квезо» его матери, об уличных парадах борцов и цыганских музыкантов, о круглосуточных кафе.

— Сначала я пытался возвращаться туда как можно чаще, но обязанности в Сараево накапливались, в один прекрасный день я проснулся и понял, что превратился в Босняка. Хотелось бы однажды показать вам этот город, Лейтвуд, Салоники — целый мир в одном городе, вам нужно познакомиться с моей кузиной Весной, она поет в клубе курильщиков гашиша в Баре, вы полюбите ее так же, как я...