Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

В двух словах еще несколько фактов за эти дни: вторник, 5 августа — жара. Рисую новую декорацию «Тартюфа», в которой и не нужно больше ничьей живописи, да и роскошь материала (я сначала думал о бархатных стенах) заменена тоном холста. С этим Лерман справится. Захожу к Шапиро взять отпуск, который и получен не без некоторого колебания (из трусости). Вообще же он мне показался на сей раз милым мельником, раздавленным массой навалившихся на него дел. Ко мне благоволит. Сам заговорил о моем лучшем обозначении, о полном моем переходе в театр (в Эрмитаже он ни разу с революции не был), взял с меня слово, что по возвращении я возобновлю этот разговор.

Первый раз в Эрмитаж приходит Мотя, которую я пристыдил за ее незнакомство с музеем. Сережа совсем в нее втюрился. Длинный разговор с П.К.Степановым. У них в театре не перестают ходить фантастические слухи о Коке. Он выработал целый план, кому Кока должен написать, чтобы эти слухи окончательно разрушить. Он действительно очень расположен к Николаю, но не без стиля «мамушки», да и все их учреждения сильно напоминают «бабий» монастырь с его сплетнями и интригами.

Шильдкнехт переживает ужасные моменты. Он уже совсем собрался ехать, а тут Кандина стала цинично, на виду у всех путаться с какими-то богатыми кавалерами. Поездка отложена.

Вечером у меня Добычина. Кроме помянутых выше тех лиц, она затронула еще Н.Д.Соколова, которому она пророчит печальный конец, так как он якобы занялся «расторговыванием» своего влияния во Внешторге и даже предлагает какие-то комиссионные Рубену. Но Добычина давно его не любит, быть может, и на почве особой ревности, так как они оба состоят в политическом Красном кресте (снова будто возрождающемся). Впрочем, во всех этих разговорах (и особенно о Горьком) меня всегда поражает глубокая провинциальность и не только добрейшей Надежды Евсеевны, но как раз и Горького, и всех наших сановников, и всех наших художников. Придается значение самым мелочным глупостям, и особенно это сказывается в разных «турнирах остроумия», в диалогах, в которых каждый собеседник старается быть вполне на уровне европейского юмора. Та же провинциальная мелочность является одной из главных причин затора всех дел и даже всего государственного механизма. Во имя сбережения каких-то грошей содержат колоссальный аппарат сыска, контроля, пресечения, тут, разумеется, сейчас от нашей пролетаризации, от того, что всюду, и у самого кормила власти, во всех делах, встали люди, привыкшие дрожать над копейкой и жить интересами узкого жалкого круга. Много здесь и от нашей российской вошедшей в плоть и кровь убогости (совершенно вытесняющей прежний российский размах, «широту натуры»), Во всяком случае, именно этот провинционализм придает столь уродливую «форму» и нашей политической полиции, и нашему торговому делу, и нашему искусству, и всем прочим отправлениям нашей государственной жизни, и всей нашей культуре. И вот стоит это как-то остро почувствовать, так начинает безумно тянуть отсюда к большой шири. Или же надо уйти в леса, степи, на что я не способен, ведь я насквозь городской человек. Но, с другой стороны, не слишком ли и я уже отравлен за эти десять лет здешним? Могу ли я теперь стариком приобщиться к тамошнему?

Главный мотив прихода Добычиной было приглашение на завтра к себе «на Мессинга». И вот констатирую огромную разницу с 1919 года. Мне уже это не противно: как-никак это человек с обагренными кровью руками, даже скорее интересно, и уж во всяком случае вовсе не страшно. У меня совершенно вымерло то мистическое ощущение явлений, которое было у меня прежде, особенно остро в 1917–1918 годах. Однако как подумаешь: необходимо иметь дело с Идой, то мистическое это отвращение, «ужас перед дьяволом» (чувство на лестнице Горького происходило из того же источника) я ощущаю с прежней силой. Фу, какая мерзость.

Однако этот вечер (6 августа) не состоялся. Мессинг куда-то отбыл. Сижу до 4-х часов дома. Блаженствую в одиночестве. Кончаю декорацию, сдаю ее Лерману. В 4 часа иду к Леонтию, которому на днях делали операцию грыжи и который лежит в бараках Биржевой больницы. Трогательно за ним ухаживает Марья Александровна, даже проводит ночи, сидя в кресле у его постели. Швы уже зарастают. Он грустный. Она озабочена судьбой Оли, которая разводится с мужем (Ося стал стращать нищетой) и тоже теперь оказалась без средств: даже собирается сюда. Возвращались часть дороги пешком, мимо Горного (бассейн около него, о существовании которого я узнал из старинных стереоскопов, существует, но он зарастает, и его закрывают забором).

Работы по подъему «Народовольца» идут, и по этому поводу даже выключен проезд «по набережной» (впрочем, там и езды никакой нет!), и вообще эта часть города, ког-да-то кипевшая торговым людом, теперь совершенно пустая.

К обеду Сережа Зарудный. Макароны с томатами. Читал на ночь «Рассказы полковника Жерара».

В четверг, 7 августа, зашел утром к Добычиной. Потом обход третьего этажа в Эрмитаже. Не можем найти С.Рейсдаля от Набокова. Даю инструкцию Шмидту на время моего отъезда. Они уже приехали из Гатчины из-за дочурки, которая все еще «сидит». Очень вкусный обед. В 5 часов на поезд. В вагоне милейшая девочка, нянчившаяся с котенком, как с ребенком. Здесь застаю несколько напряженное настроение между Кулечкой и Черкесовым. Он нас огорчает нежеланием делать какое-либо одолжение. Оба пугают своей черствостью. С девочками — в кинематограф.

В пятницу, 8 августа, уехала в город Кулечка и вернулась только в 12,5 часа, так как поезд запоздал на 2 часа из-за починки моста у Лигово. Я весь день занят, кончаю [читать] Хиггинса, прекрасно изображена война, но омерзительно глупая ненависть к немцам — «гуннам»… Конец очень печальный для социализма: его массовый представитель не выдерживает борьбы с «капиталистами» и сходит с ума.

Очень недурно раскрашиваю костюмы для «Тартюфа». Занимались с Макаровым и Нерадовским изучением Ротари во дворце. К вечеру проливной дождь. У меня приступы паники перед отъездом. Зачем еду? Не по своей воле и желанию, во всяком случае! Отдаюсь судьбе. От усиленной психической работы болезненная сонливость, желание забыться. Рисую для Татана и Кати всякие глупости про дворец, Павла I, троны — все по татанову требованию. Он начинает ощущать прелесть жизни на свой лад. В первый раз Акица и Юрий ели простоквашу по моему рецепту — с перцем и солью.

В среду считалось, что торговля СССР с англичанами лопнула. Федя Нотгафт даже впал почему-то в панику. Мол, денег совсем не будет. Немцы допущены до конференции союзников, и так дело как будто слегка начинает проясняться. Не находится ли это под влиянием Юза и его политики, главное острие которой направлено против большевизма?