Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

В понедельник, 28 июля, снова был у Добычиной, во вторник, 29 июля, вечером, она с двумя мужьями была у нас. С ними же одновременно были и супруги Добужинские. Он совершенно растерян вследствие затянувшейся ликвидации. Она более чем когда-либо жадная и мелочная. Их огорчает брак Стивы с на удивление некрасивой, беззубой особой. Везут они с собой и фрейлину Анну, так как Елизавета не желает сама заниматься хозяйством. Мне в дар ДобужинскийС (как его теперь прозвали по-литовски) принес несколько фотографических карточек и плохих стереоскопов.

В понедельник, 28 июля, днем был Совет Эрмитажа, а затем я с Тройницким отправился в Акцентр (на Садовой) узнавать о командировке, но там ни меня, ни Тройницкого, остававшегося еще часа два, до главного сановника (Кристи) не допустили. У него шло какое-то важное обсуждение. Вероятно, в зависимости от полученного сообщения о назначении Рапоппорта (никому доселе неведомого). Скрасил это ожидание Тройницкому флирт (есть другое русское слово, более подходящее, на «м») с О.Н.Скородумовой, которая кокетничает и строит русалочьи глазки, потягивается и закидывает руки так, что открываются голые подмышки и даже сеточка, в которой лежат груди. Разговорчики довольно циничные. Тройницкий вообще на них не падок, а на флирт вообще тем менее, но здесь он это проделывает «якобы во имя интересов Эрмитажа», причем он берет ее за руки, играет с моноклем и вообще корчит кавалера. Так, например, на вопрос Тройницкого, как ей показалось новое начальство, она ответила: «Живот уж больно большой», намекая на то, что неудобно делать минетку (искусством оной оная славится, и весь ее фавор у Кристи будто бы держится на этом). Сказать кстати, она показала, но не дала прочесть Тройницкому длинное письмо его, начинающееся с обращения «Милая Оля!». Я из Акцентра пошел в театр, к Лерману. Бархатова теперь не застать весь сезон… обещает к сентябрю. Ох, не внушает мне этот жидок доверия[47].

Вечером у нас был Стип, додумавшийся до одного предложения, которое я отклонил, так как такие комбинации не в моем вкусе — чтобы я продал Кёнигсбергу его увраж (он обладает великолепными экземплярами этого редчайшего увража) за 1000 рублей. 500 рублей взял бы я себе (и отдал бы со временем в Париже). Другие 500 рублей ему на дорогу, так как и он начинает собираться, убеждаясь с каждым днем все более и более в том, что здесь ждет абсолютный голод.

В среду, 30 июля, я со своими сослуживцами на весь день уезжал в Царское (Тройницкий смилостивился и меня в Москву, на что я был уже готов, не потащил), приняли меня там и Яковлев, и г-жа Якоби с подобострастием, почетом, очевидно, до них дошло, что я на них зол за их телепоровщину. Но, Боже, какие это невежи и провинциалы. Они ни на шаг не подвинулись. Он ничего не знает. Зато изо всех сил старается перед начальством — весь Акцентр, Кристи с двумя женами, Хейфиц и др., которых расселил по свободным квартирам и перед которыми он старается себя показать «красным купцом» (его, собственно, выручает преданность Макаровым). Устроенные г-жой Якоби в первом этаже комнаты получились уродливые и бессмысленные. Это не интерьеры и не картинная галерея. Дворец Палей свыше рещено ликвидировать. Это грустно, как всякое разрушение, но все же отстаивать эту имитацию того, что в Париже имеется самого бездушного и банального, не хватает убеждения. Мы около часа ждали своего поезда, рассевшись кружком в ампирной гостиной.

В четверг, 31 июля, утром я, наконец, поспешил на его службу и нашел директора Р.А.Шапиро, у которого как раз сидел и паршивец Хохлов. Моя просьба об отпуске расстроила благодушного юного сановника, но он все же не протестовал. На днях снесу ему свою оформленную пробу. Лаврушу решено выписать, дабы он срочно поставил вместо «Тартюфа» переделку Никитина пьесы «Плащ святого». Забыл имя. Хохлов будет ставить народного Толлера «Гибель Вотана», но он в ужасе, что не находится художник. Лебедев и Тырса уже оба отклонили заказ. Козлинский уезжает за границу.

Б.Молас, когда я был в Акцентре, рассказал мне массу анекдотов, и особенно об Ятманове. Последний решительно отказался подписать мне отпуск. Но, к счастью, он, наконец, отбыл в Саки на лечение и отдых, и это устроили без него. Задержался он на целых две недели, так как ему пришлось делать себе прививку. После того что покусала их взбесившаяся собачонка, перекусав, кроме того массу народу, в числе коих его секретарь О.Ф.Брандт и, кажется, Шахова. Массу смешного знает остроумный Б.М. про эти прививки. Но всего забавнее, как я упросил Моласа использовать их связи с КУБУ и раздобыть ему оттуда даровое пребывание и лечение в Саках. Молас, уверенный в том, что ничего уже нет, ибо люди записывались с декабря, сначала ехать не пожелал, но затем сдался. И вот как раз у Танковой неожиданно оказалось еще пять новых вакансий. Два в Саках, и вот эти вакансии по ватиканскому списку Молас, зная убеждения своего патрона, сначала не хочет сообщать ему об этом, но потом же телефонирует. Тот не может понять, в чем дело, но Молас ему прямо говорит, что это он будет как бы жить за счет римского папы, от чего он, вероятно, откажется. Проходит пять минут. Ятманов, не отходя от аппарата, молчит и опять изредка откликается на вопросы Моласа: «Вы слушаете?» И, наконец, произносит: «А ну и черт с ними! Беру!» Другая черта этого гранд-человека: О.Ф. Брандт среди зимы была при смерти, ее оперировали, насилу вернули к жизни, приходит в первый раз после двух месяцев на службу, Кристи выходит ее встречать, все прочие всячески приветствуют. Молас бежит к Жоржику, сообщает радостную весть, рассчитывая, что он выразит как-нибудь свое удовольствие. Но глыба не шевелится, и лишь когда О.Ф. входит к нему в кабинет, он привстает, здоровается по обыкновенному, затем молчит минуту, глядя в окно, и, наконец, говорит: «Ну, вот возьмите карандаш и пишите!» (какое-то отношение в какое-то учреждение).

Лондонская конференция все в том же положении и грозит кончиться ни в чью. Мир очень тяжело болен.

Стоит дивная погода. Илья-пророк чуть погремел и спрыснул мелким дождичком. Крестьяне уже жалуются. По всей России чудовищная засуха и угроза голода (в газетах нас уверяют, что мы хлебом забиваем Америку). Хлеб, во всяком случае, уже вздорожал. Подняты цены и на некоторые другие продукты.

Вечер сегодня закончился под чарующим впечатлением Татана, уплетающего в нашей спальне у открытого окна лесную землянику, до которой он страстный охотник. Бабушка его только что перед этим гладко причесала, и он имел вид идеального пай-мальчика. Землянику повелел подать на маленький прелестный рабочий столик, стоящий на двух лирах, и так как он оказался ему до подбородка, то притащил две подушки. Все это в довольно густом сумраке, в отблеске серебра зари было прелестно, как чудный сон из собственного детства. Не так хорошо начался с ним день. Мотя прислала с бабушкой обещанный ему арбуз (выкуп за то, что он ее отпустил), и вот мы ждали его пробуждения, чтобы порадовать этим сюрпризом, да и самим присутствием бабушки, вернувшейся вчера поздно вечером, когда он уже спал. Но проснулся он мрачный, с бабушкой даже не поздоровался, от арбуза отвернулся, обидевшись, что он маленький… Потом выяснилось, что он проснулся под впечатлением ужасного кошмара. Он был в «длинной» пещере, и там появились два медведя с усами. Вообще же он чудный. Сладостное удовлетворение он испытывает от гуляния по комнатам «босыми ногами» и в полуголом виде. По-прежнему с упоением рисует «Медного всадника», причем Евгений изображен всегда с исполинским кулачком и с цилиндром на голове. Меня он заставляет рисовать всякие вариации на «бойсой» трон. То на нем восседает Павел (букву П он уже сам умеет чертить), то я, то сам Татан, и все домашние стоят вокруг, в фантастическом характере изображенные им.