Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

стихотворной речи». На первых же страницах Вы декларируете «концепцию человека» как «наиболее фундаментальную проблему». Такая позиция позволяет Вам рассмотреть объективность понимания художественного текста как следствие самораскрытия личности в процессе познания («познание включает в себя творчество» [с. 141]), прежде всего, личности исследователя, поставившего перед собой задачу наиболее полно и адекватно постигнуть художественное произведение.

Не случайно Вы разделяете взгляды Шлейермахера как представителя «романтической герменевтики», который фокусировал понимание на проблеме индивидуальности, и оспариваете X. Г. Гадамера, который миновал «субъективность «автора», утверждая, что понимание текста является достаточным условием для понимания истины. Вы разделяете точку зрения, при которой «индивидуальность автора постигается непосредственно» («как бы превращая себя в другого» [с. 115]), а «метод понимания» должен сочетать в себе как компаративистику, идущую путем сравнения, так и дивинацию, выбравшую путь догадки.

Только сейчас, перечитывая Вашу книгу, я окончательно понимаю, какими критериями Вы руководствовались, оценивая мою диссертацию. Исследуя тексты Цветаевой, я действительно превращалась в нее и писала о них как бы изнутри. Вы даже предупредили меня полушутя: «Осторожней, она все-таки язычница». Ваше оппонирование превратило мою защиту в праздник и победу, а Ваше исчерпывающее проникновение в мою работу и желание написать о ней больше, чем отзыв, – в мое стремление посвятить ее (хотя бы посмертно) Вам.

Страх перед сухостью научного изложения, неуместного для духа воспоминаний, сменяется страхом показаться нескромной, уделив своей персоне, едва возникшей на исходе Вашей удивительно насыщенной жизни, заполненной не одной диссертацией, книгой, встречей, дружбой, столько строк. Но так уж получилось, что Ваше отношение к человеку не исчерпывалось теоретизированием на тему кантовского императива («поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству»), а взгляд на «вочеловечевание» как «нравственную основу культуры» [с. 19] относился не только к последней. Живой человек для Вас был важнее неодушевленных дел и непроработанных книг.

Сказав «живой человек», спешу оговориться – и мертвый. Имею в виду не те вечера, которые Вы провели в честь памяти Окуджавы, Бродского, Чичибабина… О них есть кому вспомнить. Когда я услышала сообщение о Вашей смерти, первое, что пронзило – воспоминание о смерти матери. Это известие застигло меня так же неожиданно, хотя так же предопределенно (она, как и Вы, мучительно болела). Это случилось в 1995 году. Накануне презентации моей книги «Оставшимся здесь». В афише значилось 7 апреля – день Благовещения. 6 апреля, уходя, она могла бы произнести эти слова, попрощавшись со всеми оставшимися. Ожившее и, возможно, умертвившее ее название книги еще более усилило мои и без того оправданные основательные самобичевания.

Но только по прошествии пяти лет, в год Вашего ухода, проявились все роковые совпадения. 5 апреля – день Вашего рождения. 6 апреля – день маминой смерти. 7 апреля – день Благовещения, до которого она не дожила. 18 января – день Вашей смерти. 19 января – день Крещения, до которого не дожили Вы. Сегодня, в годовщину Вашего ухода, я осознала, почему провела день шестого апреля в Вашем доме, оказавшись между двумя смертями. Из этого самого катастрофичного дня, осиротившего меня на одну незаменимую жизнь, я помню только ощущение тепла, которым меня окружили в Вашей семье, и ту незабываемую наполненность и успокоенность, с которой я вышла из ставшего родным дома и вернулась в свою опустевшую квартиру.

И опять – о себе, как все искусство, замкнутое на своем эго, но это Ваше незримое присутствие, неиссякаемый дух Ваших книг и сценических лекций наполняют и обогащают меня. В «Поэтической речи и ее мелодии» читаю, на первый взгляд, однозначные строки – «чем сильнее звук, тем он выше» – и чувствую, как перехожу на стихи («Чем звук сильней, тем выше отзвук…», или «Чем отзвук выше, тем невыносимей Звук…», окончание неважно); вещь небывалая, чтобы теория вдохновляла искусство, – и вспоминаю другие слова, прочтенные в Вашем присутствии и зафиксированные единственной фотографией, запечатлевшей на сцене меня, произносящую для Маэстро:

И звук, что тянется от напряженных губ,

прольется светом с высоты паденья,

и эхо обессмысливает время,

искавшее дорогу к языку…

А Вы сидите, подперев голову рукой по-домашнему, рядом – и уже нездешне…

У вічні світи

В. В. Слабеняк

Він був довершений аристократ духу, естет, – людина, яка природою була наділена дивовижним інтелектом, вишуканістю і надзвичайною культурою.

Сергій Борисович завжди був настільки своєчасним, настільки бажаним, жаданим і необхідним, що навіть думка про його відхід могла здатися божевільною. Йому, людині рідкісної делікатності, витонченості і шляхетності, завжди вдавалося переконувати інших. Але, навіть по сей день, Сергій Бураго не зміг переконати нас, незлічених його однодумців, прихильників та шанувальників, у тому, що свята душа його відійшла назавжди у вічні світи.

Феномен і винятковість Сергія Борисовича важко збагнути і розумом, і свідомістю, ба, навіть душею! Бо він весь випромінював неосяжну ауру благородства, чуйності, великодушності.

До нього тягнулись, линули люди різноманітних верств, протилежних поглядів та переконань, релігійних конфесій, і навіть політичних орієнтацій. Проте все, чим ділились вони, опинившись в оточенні Сергія Борисовича Бураго, найскурпульознішим чином розглядалось, аналізувалось, отримувало розуміння і співчуття. Він умів толерантно, тактовно і коректно своїм ненав’язливим напуттям підвести будь-яку людину до розуміння того, що її життєве призначення не в буденній приземленій злиденній маячні, а у піднесеній меті, у прагненні до значущих звершень. І людина, пройнята та озброєна цим розумінням, міцніла духом, стаючи сміливішою та звитяжною.

Важко передати словами те горе, той біль, ту скорботу, які спричинив СЕРГІЙ БОРИСОВИЧ своїм відходом. Важко усвідомити, що віднині і назавжди належить говорити про нього у минулому часі.

В його присутності в людях здіймалось і висвічувалось все краще, що в них накопичувалось, і осідало все недобре і замулене. С. Бураго, як чаклунові, було під силу створити атмосферу доброти й сердечності, клімат спокою, розуміння, затишку і гармонії.

На його «Журнал на сцені «Collegium» люди, замучені повсякденним сум’яттям, поспішали, як на рятівну процедуру, як на священнодійство. Тут, у Будинку актора завше було святково, цивілізовано та урочисто. Після кожного випуску журналу в людях ще довго нуртували хвилюючі враження від нього; потім їхні сірі будні прикрашались надіями та чеканнями останнього четверга кожного місяця, щоб знову всотати душею цілющу атмосферу «Collegium»’а.

Так тривало життя – між враженнями від минулого журналу та нестерпним чеканням його наступного номера. Так пульсувало це духовне сп’яніння, допоки був серед нас Сергій Борисович. Ще