Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

мелькнул проблеск света. Секретарь одного из ученых советов Большой академии, с которым Петр Андреевич почти не был знаком, позвонил, чтобы узнать, не хочет ли он выступить на бюро ученых советов.

– Поставим ваш доклад. Или отчет. Почему бы нам не устроить конференцию с вашим докладом?

В самом факте такого предложения была невысказанная, но подразумеваемая поддержка, и Коншин подумал, что Врубову и Осколкову подобный доклад, без сомнения, покажется попыткой сопротивления. Тем не менее он согласился. О далеких последствиях, которые вызвал этот шаг, показавшийся ему незначительным, он в лихорадке забот не подумал. Для него было не только важно, но лестно, что конференция в Большой академии готовилась по поручению двух очень известных ученых, для которых Врубов, не говоря уж об Осколкове, почти не существовал.

Один из академиков позвонил Коншину и сказал, что им нужно договориться заранее, как «жуликам, которые в случае возможного допроса не разошлись бы в своих показаниях».

– Надо, чтобы ни у кого не было сомнения, что конференция запланирована нами, – сказал он. – И что ни при каких обстоятельствах отменить ее невозможно.

Впервые за много дней Коншин вздохнул свободно. Он почувствовал подлинную заинтересованность в его деле – вот откуда этот доброжелательный, шутливый тон.

Но тотчас же последовал ответный ход – и рассчитанный метко.

Осколков вдруг вызвал его и, глядя прямо в лицо, сообщил, что в самые ближайшие дни состоится ученый совет, на котором Коншин должен выступить с отчетом за пять лет работы.

Во всех своих докладных, возражая против ликвидации отдела, Петр Андреевич с негодованием писал, что приказ был отдан без предварительного отчета, а теперь, когда в газете появилось объявление о конкурсе, когда все сотрудники считались уволенными, а он исполняет должность врио, вдруг понадобился отчет, да еще «с перспективой развития», как подчеркнул Осколков.

– По-видимому, как обычно, в четверг? – спросил Петр Андреевич.

– Возможно. Но повестка печатается пока без указания даты.

– Почему?

– По указанию директора.

Коншин усмехнулся.

– Так, может быть, в понедельник? – спросил он.

На понедельник была назначена конференция в Большой академии.

– Да, возможно.

– Ну-с, вот что, – сказал Петр Андреевич. – Я не приду.

– Почему?

– Семейный праздник, день рождения бабушки.

– Но позвольте…

– Нет, не позволю, – чувствуя легкость, сказал Коншин. – Ученый совет был обязан выслушать мой отчет до ликвидации отдела. А теперь, когда в «Медицинской газете»…

– Явка всех заведующих обязательна, – сказал Осколков.

– А я не заведующий. Я – врио.

Осколков помолчал.

– Послушайте, Петр Андреевич, – мягким голосом начал он. – Вы же умница. Неужели вы не понимаете, что вопреки дурному характеру директора вы должны продолжать свое дело?

– Я его и продолжаю.

– Да, но свою энергию, драгоценную причем энергию, я не боюсь этого слова, вы тратите на защиту отдела. Дался вам этот отдел! В сравнении с вашими сотрудниками вы – на недосягаемой высоте.

– Позвольте мне самому оценивать своих сотрудников, – сдерживая себя, ответил Коншин. – Я бы, пожалуй, объяснил вам значение отдела, но для этого надо разбираться в вопросах, которые для вас по сей день недоступны!

Он вышел, хлопнув дверью, и, вернувшись в отдел, написал длинное, обстоятельное заявление об уходе. Черновик он не забыл оставить для «склочной папки». Это был шаг, который выходил далеко за пределы врубовской затеи. Прямое сопротивление разрушало задуманный план. Без заведующего «перестройка» отдела не удавалась.

38

Уход! Как легко выговаривалось это слово! Между тем что означал для него уход? Невозможность завершить то, над чем он работал долгие годы. Потерю соратников, которые верят, что ни один день, ни один час не были потеряны даром. Он бросал себя на полдороге. Уход от себя – вот в чем был подлинный смысл этого слова! Догадка и размышления, страстная защита своих догадок, смелое забеганье вперед, вглядыванье в будущее, терпеливая работа с каждым сотрудником, который терял надежду, отчаивался, сомневался, – все это принадлежало ему, и от всего этого он должен был теперь отказаться. Уход был потерей всей сложнейшей подготовки к главному, специально выведенных животных, новых приборов, сделанных его руками, всего, что было приспособлено, обдумано, устроено им, начиная с любой розетки, поставленной в надлежащем месте, и кончая всем строем его жизни, подчиненной рискованной задаче.

39

Он писал доклад три дня, не отрывая пера от бумаги, а потом приехал Левенштейн, застал у него Машу и рассвирепел. Толстые губы обиженно набрякли, доброе лицо потемнело.

– Что-нибудь одно, – сердито сказал он в ванной, где с ожесточением мыл чистые, мягкие руки. – Мог бы, кажется, обойтись.

– Молчи, дубина, – тоже рассвирепев, ответил Коншин. – Это совсем не то.

Слышала ли Маша? Он не был уверен. Но когда она вернулась из кухни с подносом, на котором стояли три чашки свежего, крепкого чая, глаза у нее смеялись.

Левенштейн прочитал доклад, долго мялся и наконец выпалил, что это не доклад, а двухчасовая академическая лекция, более чем далекая от «создавшегося положения».

– Здесь нет и тени обороны. А между тем нужно, чтобы она чувствовалась, хотя о ней, конечно, нельзя упоминать ни словом. И надо – извини – не рыть землю носом, а написать изящный, острый, броский доклад.

Он был прав, и Петр Андреевич