Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Ну хорошо. Только позвольте мне сегодня быть хозяйкой, – сказала она, когда Коншин принес из кухни белую скатерть. – Не нужно ничего убирать со стола. Вы ведь дома не обедаете?

– Иногда. По субботам.

– А завтракаете и ужинаете на кухне?

– Да.

– Вот и мы пойдем на кухню. Есть мне не хочется, а чаю выпьем. Приготовить нам что-нибудь?

– Да. Начнем с устриц и бордо, а потом, пожалуйста, приготовьте мне салат и филе соус мадера.

Она улыбнулась:

– А не угодно яичницу с колбасой? У вас есть колбаса?

– Ветчина.

– Еще лучше.

– М-да, – задумчиво сказал он, глядя, как она ловко накрывает на стол, разбивает и размешивает в стакане яйца. Она вопросительно посмотрела. – Нет, ничего, ничего…

– А теперь вернемся к Ватазиным, – сказала Маша, когда яичница была съедена и они пили чай. – Я жалею Верочку.

Коншин промолчал.

– Полно, я же все знаю. И не только я. У этой вашей Кременецкой странная черта: она не только не скрывает свои романы, а, напротив, рассказывает о них на всех перекрестках. Закройте рот, – дружески посоветовала она Коншину, глядевшему на нее с изумлением. – Очевидно, ей хочется, чтобы весь мир знал о ее победах. Верочка говорила, что когда Кременецкая была вашей любовницей, об этом тоже все знали. И жалели, потому что вас любят в институте. Ах, боже мой, да что же вы так смутились? – спросила Маша с досадой. – Мне хочется помочь Верочке, и я решила, что вы, может быть, посоветуете что-нибудь как… Ну, словом, как специалист по Кременецкой.

Коншин не мог удержаться от улыбки.

– Ну вот! Вы уже смеетесь, хотя, в сущности, все это совсем не смешно. В самом деле, – рассуждала она, – вы вон какой здоровый и крепкий и можете одним ударом сбить с ног человека, а Георгий Николаевич рыхлый, слабый, близорукий и выглядит в своих очках с толстыми стеклами старше своих лет, а ведь ему только сорок четыре. Вы, может быть, легко прошли через эту, ну, скажем, любовь, не знаю уж, что там у вас было.

– Нет, трудно.

– Тем более. Даже вам было трудно! А Георгий Николаевич… Ведь ему в буквальном смысле грозит верная смерть. Вы даже представить себе не можете, как он мучается. – Она помолчала. – Они оба мучаются. Георгий Николаевич потому, что таится и убежден, что Верочка ничего не знает. А она – потому, что знает и боится, чтобы он, боже сохрани, не догадался об этом.

– И ревнует? – спросил Коншин.

– А как вы думаете? Но изо всех сил старается не показать. И ведь они любят друг друга. Но они уже девять лет женаты, в отношениях близости что-то теряется, и мужчина, мне кажется, чаще, чем женщина, невольно начинает томиться, тосковать. Мы с Георгием однажды говорили об этом, разумеется отвлеченно, без имен и даже, как ни странно, почти без слов. Мы как бы обменивались мыслями. И вот что я услышала в этом разговоре: «Ведь никто не страдает оттого, что я близок с другой. Неужели у меня нет права на «свое», на ту долю полной свободы, которую мне подарила судьба? Подарила или наказала – кому, в конце концов, до этого дело?» Конечно, он так себя спрашивает только в полной уверенности, что Верочка ничего не знает.

– И что же вы ему ответили?

– Я только дала ему понять, что ему надо рассказать жене все без колебаний и размышлений. Но вам я могу сказать, что виноваты, мне кажется, оба.

– Почему?

– Потому что все началось задолго до Кременецкой. Оба, не задумываясь над своими отношениями, как бы привычно «принимали» друг друга. Дни летят, повторяются, отщелкиваются, как на счетах, – и нет ничего легче, как просмотреть поворот. Ну а что представляет собой ваша Кременецкая? Что она за человек?

– Она прежде всего женщина, а потом уже человек. Проходя мимо нее, мужчины оглядываются, это я замечал много раз.

– Так хороша?

– Да не так уж и хороша, однако оглядываются. И больше того, как будто заставляют себя отрывать от нее глаза.

– И ей это нравится? Впрочем, оставим это, – вдруг быстро сказала Маша. – Дайте мне сигарету. Я редко курю, а сейчас захотелось.

Они закурили.

– И простите… – Она слегка побледнела. – Это было бестактностью, что я стала расспрашивать. Я вижу, что вам неприятно. Больше не буду.

Да, непременно надо было притворяться сдержанной и одновременно совершенно свободной от него, а это было почти невозможно. Кем она была для него? Одинокой женщиной, о которой каждый мужчина думает: «А почему бы и нет?» Машинисткой, которая притворяется, что любит свою работу и нисколько не жалеет, что за год до окончания ушла из университета? Как обидно он удивился, узнав, что Маша легко читает и немного говорит по-французски! Она была никто для него. В этом разговоре она держалась так непринужденно не потому, что была на одном уровне с ним, а потому, что пересилила себя и осмелилась так держаться. И все это – неуверенность, смятенье, страх перед тем, что когда-нибудь должно было случиться, непонятная слабость, охватывающая ее, когда они встречались, – все это она должна была скрывать от него. Влюбилась, как школьница, как девчонка! Скрывать, как бы это ни было трудно.

В темноте, в неопределенности, в напряжении, которое сотрудники старались скрывать, делая вид, что все обстоит благополучно,