Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

не про лис. То есть, работать, чтобы работать. Нет, это не для меня. Чтобы писать еще, нужна сверхзадача. А их очень мало в прозе. Либо зарабатываешь деньги, либо делаешь то, чего не делали другие. И только потом возникает вся эта чепуха: у меня тема такая-то, я в теме такой-то, это жанр, а это поджанр.

В этот период вокруг меня было не по-хорошему неспокойно, и вдобавок недавно вышла новая книга стихов, на которую были рецензии, но это мало что значило в общем раскладе для меня как для автора. Нужен был резкий и масштабный жест. И я села писать роман. Как и в описании приходской среды, ничего не нужно было придумывать. Но в романе речь идет о событиях тридцатилетней и двадцатилетней давности. Идея кочующего дневника возникла из рассказов ныне покойного поэта Сергея Жаворонкова, а героиня, несмотря на минорность, все же отличалась от мелкой сошки, при появлении которой уже хотелось спрятаться под стол. Выражение не совсем метафорическое. Это нашло отражение в «Слабых, сильных».

Коллеги дружно крутили носами, если вдруг проговорилась, что пишу роман. Какой роман можно написать в наше время? Только постмодернистский. Ты постмодернист. Постмодернистов очень много теперь романы пишут. У тебя нет экзотического материала, чтобы роман прозвучал.

Все так, но у меня была сверхзадача, на которой вышли и «Неоконченные хроники перемещений одежды». Я описываю очень узкий круг людей, в ограниченный промежуток времени – примерно середина девяностых – но сразу с двух точек зрения. Это страстная привязанность и страстное же неприятие. Через эту страсть почти без труда выхожу к большим вопросам девяностых: резкая перемена образа жизни, новые нормы поведения, новый язык.

«Слабые, сильные» вошли в лонг «Большой книги». Мои знакомые зашептались. Один невесть почему сказал, что премию мне дадут, хотя явно, что нет. Другой сказал, что на Западе такой роман будет не интересен, что там много своих наркоманов. У него астигматизм литературный. Но рецензию написал. Глупую, правильную рецензию, и благодарность ему за это. Кстати, я не наркоманка и наркоманкой не была.

После «Слабых, сильных» возникло чувство, что меня загнали в угол и нужно идти сдаваться в полицию: нравов, наверно. В какую-то литературную полицию. И потому села писать новый роман, уже линейный, без временных пластов, стоящих под углом один к другому. Героиня романа Эльвира, Илька, как называет ее отец – моя ровесница, сейчас ей почти пятьдесят. Она маленький танк. Но это очень разборчивый танк. Илька совершает то, что можно назвать социальным самоубийством. Она отказывается от выгодного предложения ради прогулки по Черкизону. Она всю жизнь хотела быть художником одежды и любила одежду. А когда появилась возможность работать по специальности, она отказалась, потому что ей почудилось, что она попадет в новое рабство.

Ты была в Системе. Что было – и(ли) есть – для тебя главное в хипповской тусовке?

В конце 80-х ощущала себя точкой, которая излучает тревожные вибрации. Семьи больше нет и никогда не будет. Берегите друг друга. Будьте друг другу семьей. Некоторое время даже крутилась мысль, что моя семья состоит из девяти человек. Когда найду их всех, я умру. Иногда вспоминаю об этом, как сказку.

Смотрите, вот картинки. 1988, недалеко от нас. Это не 1978, а там Суворовский бульвар и кафе «Аромат», который не помню. А именно 1988, ДК, небольшой полу-разрешенный фестиваль рок-команд. Я видела, как там говорят и ведут себя люди. На них рубахи из военторга, ковбойки, ленты на волосах или хвосты. На задницах либо левиса, либо ренглера. В углах коридоров стоят банки с окурками, бутылки, по коридору носятся словечки: «Не пустили? Дескать, больше не хоти?». Я так и не освоила их тогдашнего языка, а он был терпкий, мягкий и довольно веселый. У меня был знакомый художник. Он, кажется, уехал в 1989. Ему было тогда лет тридцать пять. Я приезжала к нему в мастерскую и читала стихи. В ответ он читал свои. В девяностых со мной такого не происходило.

Вторая картинка – спустя шесть лет, 1994. Уже не ДК, а клуб. Это важно. Наив ушел, до цинизма не доросли. На тусовщиках сравнительно дорогие косухи, от них отвратительно пахнет пивом. От старых волосатых чаще пахло портвейном. Они больше походили на змей. Тусовщики девяностых больше походили на свиней.

Умершая в 1989 Алина, героиня «Слабых, сильных», – примерно 1965 года рождения. Это был рискованный опыт, я могла солгать в характере. Героиня «Язвы» примерно 1973 года рождения, с ней мне было проще, так как вокруг меня было больше людей этого возраста и их внутренние копи были доступнее. Алина намного тоньше и злее, она мизантроп и жертвенный человек одновременно. Но у меня такое чувство, что в характере Алины я не солгала. И пока никто не указал, что ложь была. Дело не в том, чтобы изобразить похоже (якобы правдиво), дело в некогда жившем человеке, чья душа намного лучше помнит все, что было, чем кто-либо из живых. Алина долго была со мной после того, как написала роман.

Мне нравится само слово – «система». Оно одновременно и точное, и неопределенное. Всемирная сеть дает массу информации по тому, как и кто тусовался в конце семидесятых в Москве и Петербурге. Порой это свободный смелый рассказ. Когда что-то такое попадается, обязательно читаю. Но один недостаток. Люди настолько хорошо знали друг друга и были друг другу близки, что в рассказе личность уже не имеет отличительных черт. А мне было важно, что люди «системы» – это не «система». Такая вот демагогия. Но тут, думаю, она уместна.

Старые волосатые, как я их называла, были худы от эфедрина и опиума, а кроме бесконечных понтов у каждого было какое-то умение в руках. Среди моих тогдашних знакомых – реставратор (более сорока лет работает по специальности), известный журналист, женщина-часовщик, художник, мастер вышивки, чьи работы покупают для того, чтобы прикрепить к вечернему платью дамы, настоящий штурман баржи, священники. О музыкантах не говорю, это был особый мир, никакой работы они не боялись: хоть грузчик, хоть торговец.

Кстати, волосатый мир, по понятным причинам: негативное отношение к власти и употребление-хранение веществ карались – тесно порой переплетался с уголовным. Все свои статьи знали. В девяностых эта грань поплыла. Да и просто вдруг появились другие люди. Этих я помню больше и лучше, но первые и самые теплые впечатления системы связаны именно со старыми волосатыми.

О моем самочувствии в системе лучше всех говорит фраза:

– Тяжело тебе, мать, хипповать.

Музыкант, который это сказал, меня знал хорошо. Возможно, я была «человеком системы» – автостоп, вписки, в том числе – и у