Джон Леннон, Битлз и... я - Бест Пит

— Ну хватит, ребята, — сказал Джордж Харрисон, — кончаем это идиотство.

Внизу было еще хуже. Больше дюжины заплаканных девочек поджидали нас вместе с несколькими пригорюнившимися вышибалами. Мы были приняты в распростертые объятия ветеранами «великой войны» с канадцами, что заставило нас еще пуще расплакаться. Между вздохами и всхлипами девушки кричали:

— Пишите нам! Не забывайте! Мы вас любим! Немцы, я полагаю, не часто показывают свои чувства, и мы — не в большей степени, но в тот момент мы словно оказались в кругу семьи: рукопожатия, объятия, поцелуи; будто мы прощались с родными. Мы пытались унять слезы с помощью пива, но стало только хуже: настоящий потоп.

Все, кто пришли с нами проститься, бежали за такси, увозившем нас на вокзал, в течение десяти минут. Те, кто ждали нас на улице, махали нам рукой, пока машина не исчезла из виду. Джон, Пол, Джордж и я сам с потерянными лицами хранили молчание.

Стью и Астрид пришли попрощаться с нами на вокзал, — они купили нам в дорогу сластей и кока-колу с лимонадом. Тут хляби небесные снова разверзлись, и слезы припустили пуще прежнего. Стью оставался в Гамбурге, счастливый тем, что сможет продолжить занятия живописью и тем, что Астрид была рядом с ним, готовая его поддержать. Прошло много времени, прежде чем БИТЛЗ появились на афишах вновь открытого на Гроссе Фрайхайт шикарного клуба «Звезда» («Star Club»), и когда мы вновь ступили на германскую землю, снова полились слезы, но уже совсем по другой причине.

9. Артисты из «Каверны»

В июле 1961 года по возвращении на сцену и в адскую жару «Каверны» нам пришлось потеть еще больше в наших кожаных штанах. «Ливерпульская перхоть» скапливалась в гигантские капли на потолке, а фаны, которых становилось все больше и больше, падали в обморок лапками кверху, как мухи, в удушливой летней атмосфере. Поскольку мы стали звездами звукозаписи (нам нравилось считать себя таковыми), и поскольку я временно принял на себя функции менеджера, я делал то, к чему обязывало меня наше высокое звание: повышал плату за выступления. Когда мы оставили «Каверну», то получали 5–6 фунтов. Такие суммы ушли для нас в прошлое, и теперь мы имели право рассчитывать на 20 фунтов за концерт. Конечно, промоутеры протестовали и угрожали не заключать с нами контрактов по такому повышенному тарифу, но больше не могло быть и речи о том, чтобы мы играли задаром.

Мо первая увеличила сумму. Кончились касбовские концерты по сниженным ценам. У Мо было деловое чутье, и она прекрасно поняла, что может не рассчитывать ни на какое родственное предпочтение. Она повысила плату почти на 200 % по сравнению с нашим дебютом: тогда она платила нам 5 фунтов, теперь положила 18.

«Каверна» последовала ее примеру и три концерта в неделю в послеобеденное время приносили нам 30 фунтов вдобавок к другим ангажементам: мы зарабатывали всего уже больше 100 фунтов в неделю. Но это благодаря тому, что мы играли без передышки по шесть-семь вечеров в неделю. «Деньги — на бочку!» был наш девиз. Когда недовольные устроители концертов видели привлеченное нами количество посетителей, никаких колебаний больше не возникало, и нам платили запрошенную сумму. Я принял на себя обязанность утрясения финансовых проблем, и никто из БИТЛЗ никогда не замечал за мной, чтобы я не в меру заносился или старался как-то переделать группу. Этот аспект дела вообще никогда не обсуждался, и я отдувался один.

По приезде из Гамбурга мы изменили на один вечер название нашей группы и превратились в «Битмейкерс» во время потрясающего концерта, в котором мы участвовали вместе с «Джерри энд Пейсмейкерс». Этот концерт в мэрии Литерленда нам устроил Брайан Келли. К ставшим уже традицией буффонаде и фарсу добавился причудливый обмен музыкальными инструментами и веселые соло, исполненные на расческе с папиросной бумагой. Леннон был на ф-но, и целых два барабанщика: Фредди Марсден (брат Джерри) и я сам.

С легкой руки Астрид, Джон и Пол вернулись из Гамбурга с новым приобретением в багаже: с фотоаппаратами. Они хотели попытаться в Ливерпуле воспроизвести пасмурные этюды, на которых специализировалась Астрид. Но результат, естественно, не оправдал ожиданий. В «Каверне» они выдавали себя за фотографов-любителей, преследуя скорее эротические цели.

Джон первым сделал фото такого рода. Выбрав одну из фанаток во время дневного концерта, он начала ее уговаривать попозировать ему для нескольких фотографий. Вскоре он уже потчевал нас интимными подробностями.

— Я сделал ее портрет в одних трусах, — хохотал он, — мне все никак не удавалось заставить ее снять лифчик, но в конце концов — хоп! — и готово!

Когда Пол это услышал, его тоже обуяла жажда фотоприключений. После каждого нашего выступления в «Каверне», вооружившись своими аппаратами, они оба пускались на поиски малюток, которые согласились бы сняться. Ни у того, ни у другого не было ни опыта, ни оборудования, чтобы самим печатать снимки, поэтому они доверяли их лабораториям, в которых частенько затемняли самые смачные позы и возвращали только вполне респектабельные фотографии.

Но и на тех, что избегали цензуры, были девочки, девочки и снова девочки… верхом на стуле, показывающие голую ногу или обе, или делающие ласточку, или наполовину раздетые. Одна девушка, по имени Пат, настолько увлеклась, что позировала, совсем как манекенщица, приняв все это всерьез. В отличие от Джона с Полом.

Ни Джордж, ни я не были приверженцами такого времяпрепровождения, хоть и обладали недюжинным сексуальным аппетитом, однако в тесном кругу шумно восхищались их экспериментами. Джон всегда бессовестно хвастался тем, что он «величайший потаскун пред лицом Всевышнего» и был в восторге от иных своих опытов.

— Парни, что за сеанс, это же просто здорово! — говорил он нам. — Я на нем успел побаловаться с двумя девицами, но чтоб ни слова Син!

Случалось, Синтия приходила на Мэтью Стрит во время нашего вечернего концерта в сопровождении одной из тех девиц, с которой Джон забавлялся не далее как в тот же день. Когда девица начинала бросать ему многозначительные взгляды, таинственно улыбаясь, он принимал такой безразличный вид, словно первый раз в жизни ее видел. Или же, если она оказывалась достаточно близко от него, он равнодушно здоровался с ней, боясь, как бы Синтия ничего не проведала.

Не стесняясь подробностей, он нам с жаром описывал свои фотографические сеансы:

— Сначала она просто уселась на табурет. Потом я ее заставил немного приоткрыть ноги, потом еще немного, потом еще. Потом она сняла свитер. Просто сдохнуть можно! Вот это день.

— Но ведь ты же только фотографировал! — издевались мы с Джорджем с невинным видом.

Если лаборатория возвращала ему всего несколько снимков, он без всякого колебания требовал:

— Где остальная часть пленки?

— Сэр, — отвечали ему, — мы не печатаем порнографических фотографий!

— А негативы? — начинал беспокоиться Джон.

— Мы их конфисковали.

— Чертовы лицемеры! — бросал он на прощанье.

Он был уверен, что специалисты фотолаборатории все поголовно — извращенцы, которые теперь, изъяв его бессмертные произведения искусства, онанируют, любуясь на них, где-нибудь на задворках своей лавочки.

— А мне они что вернули? — сокрушался Джон, — какую-то поганую пачку натюрмортов!

Мы с Джорджем продолжали его дразнить:

— Но мы хотим взглянуть на другие снимки, а не на эти.

— Я тоже, будь я проклят! — цедил он сквозь зубы.

Девиц, позировавших будущему Дэвиду Гамильтону, мы тоже не щадили.

— Ну как, вы получили портреты? — спрашивали мы у них, подмигивая.

— Откуда вы знаете?

— Да мы видели пару-другую. Слушай, а ты всегда носишь эти потрясающие черные штанишки?

Все это было совершенно безобидно, ведь девушки прекрасно знали, что «художественные этюды» ни для кого не составляли тайны. Все эти фотопроделки происходили обычно дома у девушек. И я сильно сомневаюсь в том, что ни папа Пола, ни Джонова тетя Мими никогда не давали разрешения снимать у них.