Полигон - Александр Александрович Гангнус

еще издали говорили об этом, а вблизи на это же указывали оплывшие земляные валики на месте бывших саманных стен и журчащий среди развалин арык. Среди деревьев было разбито несколько палаток, под растянутым брезентовым навесом — складные столы в один ряд, с длинными деревянными скамьями по обе стороны; несколько человек сидели там и ели. Погасший костер слегка курился дымком, над золой висел большой черный чайник. Сидевшие под навесом — все женщины — обернулись к подходившим водовозам, кивнули без особого любопытства и отвернулись, занятые своим разговором. Это была только часть хухлинской экспедиции. Основная масса народу, видимо весь наличный мужской состав, копошилась в полукилометре, около противоположного борта этого, бокового ущелья, где вчера Вадим видел уже скопление техники и людей.

Вода лилась из длинного резинового шланга, подвешенного на одном из деревьев. Шланг тянулся по обрыву над арыком, кое-где его поддерживали колышки. Метрах в пятидесяти от дерева шланг сходился с руслом арыка. Примитивный самотечный водопровод тем не менее давал исправную струю, под которой и умыться и душ принять в жару можно и воды набрать. Фляга наполнялась минут пятнадцать. За это время Кот и Вадим успели подойти к женщинам, перекинуться с ними парой слов и даже выпить по пиале зеленого чая, тут же предложенного им.

Кота женщины знали. Вадим представился. Две из четырех посмотрели на него с интересом, — видимо, они слышали в каком-то контексте его имя. Оказалось, что эти две были научные сотрудницы из хухлинской группы, на сегодня прикрепленные к кухне, помогать двум другим — поварихе и ее помощнице. Но по виду «научницы» от «обслуги» нисколько не отличались. Платки, надвинутые на нос, ковбойки, бесформенные рабочие брюки. Сам бывалый геолог, сын геологов, Вадим все же был поражен тем, как выглядели вблизи все эти женщины. Добела выгоревшие ресницы и брови, облупленные красные носы и щеки, пятнистые, распухшие от укусов москитов и расчесов шеи и руки. Об их возрасте можно было только гадать: от двадцати до пятидесяти. Женщины заметили его пристальный сочувственный взгляд, невесело засмеялись.

— Да уж, смотреть не на что, — басовито сказала повариха, дородная баба, ростом не ниже Вадима и заведомо выше Кота. — Я уж где только не работала, и на флоте даже. Нигде такого не видала. Мало нам москитов, тут на днях даже клопы объявилась. Как собаки, голодные, злые.

— Откуда? — Вадим удивленно обвел глазами пустынное ущелье. «Хорошо, что я не взял сюда Свету», — мелькнуло в голове.

— Да, видать, из этих развалин, больше откуда же? Приползли, нашли-таки. А ведь лет двадцать здесь жилья не было…

— Перебирались бы к станции — там и москитов почти нет, ветерком с Соленого сдувает, да и прохладней там, у реки-то, — сказал Кот.

— Да говорили, — отвечала одна из женщин-научниц, та, что вроде помоложе. — Но для эксперимента подходит только этот вот обрыв. А здесь вода. От вас далеко и то, и другое. А у Хухлина аврал.

— Всегда аврал, — вздохнула другая женщина-научница, вроде бы постарше. Вадим потом узнал, что это жена Хухлина.

— Заходите передохнуть, — позвали они женщин, прощаясь.

— Спасибо. Да сил нет и не будет. Ждем только конца недели, чтобы в обсерваторию ехать. Там горячий душ, там отсыпаемся.

— Там и приходите на нас смотреть, — добавила басом повариха, видимо достаточно молодая для некоторого вполне различимого в ее голосе кокетства.

Днем, уже после боя фаланг, Вадим решил прогуляться подальше по реке вверх. Кот одобрил его намерение, снял со стены двустволку, протянул Вадиму:

— Возьми вот.

— Зачем? — удивился Вадим. — Я ведь не охотник.

— А на всякий случай. Мало ли. Там много всего, и с медведем, и с кабаном можешь на узкой дорожке встретиться. В стволах жаканы, а вот тебе еще пяток патронов с дробью. Вдруг улара встретишь. Не ел? Вку-усно! Да, еще бинокль возьми. Чтоб ты раньше увидел, чем они тебя…

И вот Вадим идет по узкой, то и дело исчезающей в осыпях и валунах тропке вдоль шумной соленой речки, ощущая себя благодаря давящему на плечо ремню ружья кем-то вроде выпущенного на промысел головореза. Потенциального убийцы — уж во всяком случае. Неужели он вправду будет стрелять, если сейчас из-за поворота высунется лохматая медвежья башка? Вот так, ни за что ни про что? Гм. А вдруг и правда уложил он зверя с первого выстрела? Инспекции здесь — Кот говорил — сроду не бывало. И мясо, и шкура. И Света руками всплеснет. Испугается. А потом гордиться будет. И сыну, Мишке, написать, так, небрежно: медведя, мол, застрелил. Встретились на узкой дорожке. И вдруг Вадим поймал себя на том, что судорожно сжимает рукой оттягивающий плечо ремень, ноги ступают осторожно и почти бесшумно, а глаза настойчиво и зорко шарят по кустам противоположного берега — там камыши, там медведь или кабан скорее, зазевавшись, окажутся на расстоянии выстрела. Господи! Да ведь он хочет убить, уже ищет добычу. Неужто одного только ружья на плече достаточно, чтобы разбудить в человеке такое? А он-то даже свысока так отнесся к Коту, за его инстинкты, за бой фаланг. А сам?

Вадим сорвал с плеча ружье, сдвинул предохранитель и, почти не целясь, шарахнул из одного ствола в вершину стройной арчи — среднеазиатского можжевельника, — показавшейся из-за поворота. В плечо ударило, вершинка свалилась вниз, эхо громом прокатилось, тысячекратно отражаясь от скал и зарослей, заглушив на секунды давящий на уши шум реки. Вот и хорошо, и дичь вся на километры вокруг затаилась и разбежалась подальше от греха, и он, Вадим, выпустил из себя заряд этого странного, такого живучего, видимо заложенного в генах, инстинкта уничтожения. Арча вот только красоту потеряла, жаль, выстрел оказался неожиданно метким.

Уже спокойный, насвистывая вальс свечей из «Моста Ватерлоо», Вадим не спеша шел по совершенно уже дикому ущелью, любуясь им, отходя, отмякая душой. Да, здесь было красиво. Камышины-рогозины, огромные, шоколадно-пушистые, росли из небольших болотин, обведенных по краю налетом белых кристаллов все того же гипса. Вот и кабаний след на песочке у воды — свежий, пожалуй. А вот и запах, тревожный, дикий, и куча медвежьего помета, тоже не слишком древняя. И вся перерытая делянка дикого горного лука анзура. По противоположному берегу сплошь оранжевое пламя облепиховых кустов. А арча, арча! Запах от хвои — как от огуречной рассады. Деревца небольшие, но изящные, и раскидистые, и стройные, похожие на деревья со старинных китайских или японских рисунков, четкие, как выписанные тушью на фоне чистейшего неба и сахарных голов снежного хребта, все выше вздымающегося, закрывающего небосклон.

И ради этого — ради этого тоже — ехали они сюда из Москвы, ради этой белизны