Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну да, Эдик. Они сначала с Дьяконовым вроде подружились. И статью какую-то вместе писали, и собирались мы все вместе.
Вадим наконец сообразил, что именно насторожило его при упоминании имени Эдика. Наверняка формулировка о фюрерстве и вождизме Дьяконова исходит не от Кота. Не тот человек Кот, не его это претензия. А чья? Например, Эдика — он обидчив. Или Жени Лютикова — тот претендует на застольное лидерство, сам балуется на гитаре, причем неважнецки, — и очень не любит, когда перебивают…
— А потом Эдик с Дьяконовым поссорились, и ты оказался не со своими «запорижцами», а с Эдиком, так? — спросил он для верности.
— Так… — подтвердил его догадку Кот. — Конечно, если бы этого, ссоры то есть, не было… А тут выбирать пришлось. Или — или. Они, «запорижцы», сами от меня шарахаться стали, как увидели, что я с Эдиком — по-прежнему, когда они с ним на ножах.
После этого Вадим услышал необычно много хорошего об Эдике. Оказывается, только с Эдиком и мог поделиться Кот своей тоской по дочке — Кот сначала приехал на полигон без жены и даже как будто решив навсегда с ней расстаться.
— Я тогда, понимаешь, без слез об этом говорить не мог. Эти жеребцы-запорижцы хорошо если вежливо выслушают, а то и просто обсмеют. Там, в той компании, об этом и заикнуться нельзя было. А у Эдика, понимаешь, то же самое, ушел он от своей прежней и так тосковал по своим девчонкам… Он мне о своем — и плачет, представляешь? А я — о своем, — и тоже глаза на мокром месте.
Плачущего Эдика Вадим хорошо себе представлял, ибо видел. Вообразить могучего увальня тугодума Кота в слезах было трудней, и этот образ тоже, может быть, был отчасти комичным, но Вадим вспомнил собственные бессонные ночи и скрежет зубовный после тех писем прежней жены, где она угрожала, что никогда не даст Вадиму видеть сына, и обругал мысленно того тайного зубоскала в себе, который чуть было не ухмыльнулся втихомолку по поводу воображаемого зрелища плачущего Кота.
— Я тебя понимаю, Никита, — с искренним сочувствием сказал он.
А Кот тем временем уже рассказывал, как много участия проявили Эдик и его Зина, когда семья его к нему приехала и было трудно. И денег взаймы дали, и Олю, жену, мгновенно устроили в камералку, а чтоб дочку в детсад определить, Зина умолила Жилина чуть ли не через районного прокурора давануть — обязан чем-то прокурор Жилину… И какими-то правдами-неправдами премию ему, Коту, устроили. А эти, кореша-запорижцы, с женой даже разговаривать не пожелали. Бойкот устроили…
Вадим вспомнил Олю, издали миловидную и хрупкую блондинку, вблизи вульгарную, злую и грубую, и… промолчал. Прежних друзей Кота в этом, по крайней мере, пункте можно было понять. Да ведь и сам Кот… Он уже не раз заходил к Орешкиным после очередного скандала с Олей и рассказывал всякое… Однажды Вадим не выдержал и посоветовал ему разойтись. Оказалось, что эта мысль вовсе не чужда Коту, — он еще раза два после того, первого, когда сбежал в Ганч из Запорожья, пробовал удрать, да вот из-за дочки… Странно. Неужели Кот этого не помнит? Или не соотносит с тем, что говорит сейчас? А надо будет, пожалуй, не слишком активно сочувствовать Коту, когда в следующий раз будет на жену жаловаться. Мало ли… Что-то переменится — и тоже врагом из приятеля станешь.
Впрочем, не суди, да не судим будешь. Разве можно сколько-нибудь рационально объяснить, каким образом он, Вадим, в свое время ухитрился прожить с Мариной, первой своей женой, семь лет, не любя ее, под конец ненавидя и тем не менее будучи по отношению к внешнему миру, даже к собственным родственникам, натерпевшимся от нее, как бы с ней заодно… Это он, Орешкин, интеллигент, знаток и логики и теории систем, и диалектики… Что ж требовать от Кота?
Как бы подтверждая эти его мысли, Кот вскоре заговорил-таки о том, как невыносимо ему жить с женой, как он рад бывает любому такому вот поручению, всегда безотказно на станциях на подмене сидит, хотя и скучно одному бывает. Сейчас ему просто повезло, что Вадим захотел с ним… Вадим темы не поддержал, и Кот вскоре умолк, решив, что товарищ его спит.
А на следующий день добряк и увалень Кот вновь, как при первом знакомстве, поразил Вадима запасом какой-то то ли мальчишеской, то ли охотничьей наивной жестокости… Он поймал во дворе двух здоровенных, в ладонь, фаланг и пустил их в тесное пространство между оконными рамами вагончика. Наткнувшись друг на друга, фаланги страшно перепугались, обе попытались скрыться, спрятаться, но в тесноте междуоконного пространства это лихорадочное бегство привело лишь к новому их соприкосновению. И начался бой. Кот возбужденно «болел» за одну из фаланг, подбадривал ее азартными криками. Вадим смотрел брезгливо, но и со странным любопытством. Бой длился пять минут. Победила фаворитка Кота. «Унасекомила», вспомнил Вадим Женино выражение. Она передавила клешней то место позади головы противницы, которое хотелось назвать шеей и которое у членистоногих наверняка называется иначе. Фаланга подергалась и начала затихать. Тогда победительница, пережимая второй клешней и маленькими ловкими клешнями на других своих конечностях одну ногу побежденной за другой, стала деловито выдавливать жидкое содержимое еще живой жертвы из панциря прямо себе в рот. Рот был жуткий, с четырьмя жующими то вверх-вниз, то вправо-влево челюстями. Скоро от огромной, только что полной сил твари осталась одна пустая драная оболочка. Победительница раздулась и застыла в угрюмой неподвижности. Увенчав ее «чело» венком из сухих травинок, Кот торжественно отпустил ее за ограду станции. Нелепая собака подбежала, сунула огромную морду и испуганно отскочила, скуля. Фаланга, постояв в угрожающей позе с минуту, медленно поползла, потом заторопилась и скрылась под камнем.
3
Еще до боя фаланг и даже до завтрака, когда станция лежала в тени и сухие травинки и кустики вокруг серебрились ледяной росой, Вадим и Кот прикрутили пустую сорокалитровую флягу к тележке и двинулись за питьевой водой. Они были в свитерах и поначалу еще зябко ежились, но, пройдя сотню шагов, вышли на солнце, и уже через пять минут свитера, рубашки и даже майки были скинуты и ехали на тележке рядом с флягой. Двигались по тропе к выступу обрыва, у которого сходились два ущелья. Раньше на этом месте был кишлак: несколько безобразно обрубленных, без вершин и почти без веток тутовых деревьев
