Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой - Гилель Бутман

Получив деньги и адреса, он улетел. Вскоре из Кишинева прибыл Саша Гальперин. Четверо из Кишинева готовы были испытать свой шанс. Троих из них я знал, когда они учились в Ленинградском политехническом: самого Сашу, Арона Волошина и Харика Кижнера. С четвертым были сложности: он собирался «украсть» у жены маленького сынишку, ибо жена вообще не собиралась в Израиль. Возникла моральная проблема. В конце концов он вышел из игры.

Марк Дымшиц тоже совершил контрольный полет в Москву. Он летел вместе с экипажем, с одним из пилотов которого он летал когда-то в Бухаре. Марк побывал в кабине и познакомился с ситуацией. В Ленинграде он сходил с этим пилотом в ресторан и прозондировал вопрос об оружии у экипажа. Выяснилось, что оружие члены экипажа получают, но при себе, как правило, не носят. На время полета они кладут пистолеты в портфель штурмана.

Итак, на борту лайнера нас будет ждать экипаж в составе пяти человек: два пилота, штурман, бортрадист, бортинженер. Иногда пятого не бывает. Стюардессы не в счет; стюарды на внутренних линиях, как правило, не летают. При внезапном нападении экипаж не успеет применить огнестрельное оружие. Лазать в портфель за пистолетами мы им не позволим. Но напасть внезапно мы сможем только при одном условии: если дверь из салона самолета в промежуточный тамбур будет открыта и если дверь из тамбура в кабину экипажа тоже открыта. Ибо задержка в несколько секунд даст им возможность добраться до портфеля и тогда крышка. На это уйдет две секунды.

Открыты ли обе двери во время полета? Если закрыты, то на ключ или на задвижки, которые открывают, только убедившись, что идет свой? Дежурит ли кто-либо в промежуточном тамбуре? Это был минимум вопросов, которые предстояло уточнить. Надо било зайти в кабину во время полета.

19 февраля я летел в Ригу по студенческому билету Аркаши Мархасева. (Зимой Аэрофлот продает билеты студентам по половинной цене, а деньги приходилось экономить). У меня тоже было две цели: постараться войти в кабину и поискать в Риге людей для операции.

Самолет улетал во второй половине дня в пятницу. В Риге я смогу пробыть до воскресного вечера – в понедельник утром на работу. Перед самым отлетом я купил 800-граммовую бутылку вина, положил ее в спортивный чемоданчик и поднялся на борт. Поставил чемоданчик в багажное отделение, повесил там же пиджак и пальто и прошел в салон. Место можно выбрать. Я сажусь в первом ряду перед самым входом в кабину. Может быть, отсюда можно будет что-нибудь увидеть и не заходя вовнутрь.

Февраль – месяц пониженной активности Аэрофлота. Из 64 мест в самолете едва заняты две трети. Мы летим на высоте около семи километров. Видимость хорошая – под нами лишь редкие облачка. Я вижу отчетливо, как возле Таллина пилот меняет курс и разворачивается вдоль побережья на Ригу. Если его в этом месте заставить идти старым курсом не сворачивая, можем долететь до шведского острова Готланд в Балтийском море за какие-нибудь полчаса. Нужно буде сказать об этом ребятам.

Приближаемся к Риге, а я все не решаюсь войти в кабину пилотов. Я уже сходил за бутылкой вина в багажное отделение и принес ее в перекинутом через руку пиджаке. Бутылка лежит на коленях и требует, чтобы я решился. Снова оглядываюсь на салон. Как бы я ни оглянулся, двое смотрят на меня безотрывно: стюардесса, сидящая на одном из задних сидений, мужчина лет пятидесяти, расположившийся перед ней. Может быть, они действительно наблюдают за теми, кто сидит на передних сидениях; может быть, мне кажется, ибо в таких случаях натянуты нервы, но затылком я чувствую именно этих двоих.

Пилот начинает заходить на посадку. Стюардесса на минуту покидает свой пост, чтобы объявить о предстоящей посадке через микрофон. Ее сосед смотрит, но черт с ним, – сейчас или никогда. Я встаю. До первой двери два шага. Надавливаю на ручку, тяну дверь на себя. Дверь открывается. Я вхожу в пустое помещение, быстро закрываю дверь за собой. Справа дверь: через эту дверь стюардессы получают все необходимое для полета. Впереди еще одна дверь. Сквозь матовое стекло виден приглушенный красный свет. Между двумя дверьми четыре шага. Или два прыжка. На это уйдет две секунды. Открыто или закрыто?

Я надавливаю на ручку – чувствую, что сильно волнуюсь. Ручка поддается легко, так же, как первая. Слава Богу, обе двери закрыты, но не заперты. И, самое главное, кабина пилотов не заперта изнутри на задвижку. Наверное, потому, что члены экипажа часто входят и выходят во время полета.

Передо мною четыре затылка. Все четыре члена экипажа сидят попарно друг за другом, как школьники. Перед ними приборная доска и широкий застекленный нос самолета. Через стекло видны вечерние огни Риги. До задних стульев экипажа от двери два шага, полтора метра. Один прыжок.

Только когда я закрыл за собой дверь, один из членов экипажа оглянулся, сразу же вскочил и пошел навстречу. Я протянул ему бутылку с вином и от имени пассажиров поблагодарил за приятный полет. Для приличия он вначале отказался, а потом улыбнулся и взял. Бледная стюардесса уже вытягивала меня за руку из кабины, отчитывая за нахальство. Не знаю, закончила ли она объявление, когда увидела, что меня нет на месте. Ясно, что именно ей поручено наблюдать за поведением пассажиров в полете, особенно тех, кто сидит рядом с кабиной.

Выйдя из самолета, я дошел до турникетов и начал наблюдать. Похоже, что «хвоста» не было. Того мужчины, что сидел перед стюардессой, не было видно нигде. Прошли все пассажиры. Минут через десять прошел экипаж. Не было лишь стюардессы. Самолет поставили под заправку. Хорошо, что самолет заправляют после перелета: если мы не сможем захватить самолет по пути в Мурманск, попытаемся на обратном пути – в баках будет достаточно горючего, чтобы дотянуть до Швеции.

Повертевшись полчаса в зале ожидания и изучив технические данные самолетов ТУ-124 и ТУ-135, летающих на Мурманск, я пошел к автобусу. Кажется, все в порядке. Вряд ли экипаж заявит о происшествии – им же в работе минус!

***

В Риге я хорошо знаю только Арона Шпильберга и Сильву Залмансон. Арон после женитьбы перебрался к Маргарите в Ригу, передав созданную им молодежную группу Толе Гольдфельду. Но с Ароном говорить не стоит: если он придет к выводу, что операция не нужна – а шанс на это велик – он сделает все, чтобы сорвать дело. Сильва – другое дело.

Сильва любит нашу Лилешку, и та зовет ее: тетя Силя. Она – подруга Евы и, вообще, друг нашей семьи. Когда она приезжает в Ленинград, то останавливается у нас. Я в курсе ее дел. Вся семья Сильвы настроена сионистки, особенно сама Сильва и два из трех ее братьев: старший – Вульф и младший – Израиль. Сильва подавала документы на выезд уже дважды. Первый раз, пройдя через весь адов круг, она получила причитающийся ей отказ. Прождала положенное время и стала подавать снова. На этот раз ОВИР, мопедный завод, на котором она работала, и прокуратура устроили вокруг ее заявления веселое игрище. ОВИР отказывался принимать документы без характеристики с завода. Завод отказывался давать характеристику без запроса из ОВИРа. Запрос не давали. Прокурор вмешиваться отказался: «Ваш выезд в Израиль – ваше личное дело». Сильва была в отчаянном положении. Она пойдет. И она знает, кто пойдет еще.

Из телефонной будки я позвонил Сильве домой. Она сразу же подошла к телефону.

– Алло.

– Здравствуйте. Вы вряд ли узнаете меня: мы с вами давно не виделись. Последний раз мы встречались на танцах.

– Кто говорит?

– Вам мое имя ничего не даст. Вы, наверное, его уже забыли. Давайте лучше встретимся, побродим по Риге. Идет?

– Одну минуточку. Мне ваш голос знаком. И после длинной паузы: – Это ты, Гилель?

– Я, я, тетя Силя. Привет.

– Ты знаешь, я замужем. Только пока это секрет, хорошо?

– Хорошо. Но встретиться нужно на улице – у меня важное дело.

– Где ты находишься?

– А черт его знает.

– Посмотри вокруг и скажи мне.

Я описал ей место нахождения телефонной будки, и вскоре Сильва приехала. Здорово хотелось есть. Мы зашли в кафе и перекусили. Поговорили о ее замужестве, об общих знакомых. Муж Сильвы – Эдик Кузнецов, тридцатилетний москвич. Два года назад освободился. До этого семь лет просидел за антисоветскую пропаганду и агитацию. Сел совсем мальчишкой, со студенческой скамьи. После освобождения в Москву к матери не прописали, жил в области, работал грузчиком. Изучил английский язык и сейчас работает переводчиком с английского в психушке.

Только на улице я изложил Сильве суть дела. Подчеркнул, что речь идет не о личном спасении – мы должны стронуть с мертвой точки весь вопрос алии советских евреев. Сильва приняла план сразу же, без колебаний: «Только я боюсь, что не выдержу, знаешь, какое у меня сердце».

Да, я знал, что у Сильвы больное сердце. Но я знал также, что больное сердце не мешало Сильве печатать на машинке наши материалы, поддерживать связь между сионистами Риги и Ленинграда, активно участвовать в подписании открытых писем. Я был уверен, что Сильва выдержит. И она выдержит. И ее последними словами на суде будут: