Роксолана. Страсти в гареме - Павел Загребельный

Государство ослабевает из-за живучести зла. Люди на первых порах считают его бесконечным, но достаточно им один раз найти выход, и уже невозможно их остановить. Государство, безгранично разрастаясь, одновременно ослабляется. А человек? Любое величие относительно. Кто захватывает львиную долю, озлобляет и вооружает против себя всех остальных.

И тут начинает господствовать сила, которая выше всех законов, и называется она страх. Он первый сообщник султанской власти. Страх перед султанским всевластием держит в покорности всех, от великого визиря до спахии. Но и власть падишаха всегда ограничена страхом перед возможностью дворцового переворота, янычарского бунта и теми пределами, до которых доходит готовность подданных покоряться и платить подати.

Сулейман изо всех сил прикидывался справедливым султаном, охотно ссылаясь на пример великого Фатиха. Мехмед Завоеватель никогда не обвинял неправедных судей, а просто велел сдирать с них кожу, говоря: «Если обрастут снова кожей, то простится им их провинность». А кожу велел выделывать и, набив хлопком, прибивать гвоздями в судах и писать на них: «Без такой суровости правду в царстве ввести невозможно. Как конь под царем без узды, так царство без грозы».

Фатих ввел правило виновным пить шербет, наклонившись над острым мечом, приставленным к горлу. Жадному наведенный меч горло перережет, а праведный доведет свою речь до конца. Нагих преступников бросали в темницу, где спрятана была бритва. Кто найдет бритву и зарежет другого, тот и прав. Так захотел Аллах.

И сын Фатиха султан Баязид был таким же безжалостным в справедливости. Одна из его дочерей, Феррахшах, отличавшаяся великой набожностью, владевшая поэтическим талантом, являвшаяся первой среди красавиц, проявила однажды невиданную жестокость. Ее муж как-то залюбовался белыми руками служанки, подававшей блюда к столу. Феррахшах из ревности велела отрубить служанке руки, а самое ее бросила в Босфор. Из рук служанки приготовила пищу. После обеда Феррахшах спросила мужа, понравилось ли ему блюдо. Муж ответил, что понравилось. Еще бы, сказала Феррахшах, это же руки служанки, от которых ты не мог оторвать глаз. Муж ужаснулся и бросился к султану Баязиду Тот, узнав о жестокости дочери, немедленно послал палача, чтобы он отрубил ей голову, где бы ни нашел ее. Феррахшах ехала на молитву к дервишам Мевляна. Палач догнал ее и выполнил повеление султана, правда, предоставив принцессе возможность сложить перед смертью стихи о справедливости, которая догоняет даже на небе. Все это пересказывалось, будто сказки Шехерезады, и более охотно теми, кто первым нарушал законы.

Вельможи грызлись за собственность и роскошь, пренебрегая даже свободой, ползая перед султаном и визирями, жить с честью — означало платить за роскошь, а платить можно было лишь воруя. Воровство обрело невероятные размеры. Чем более высокое положение занимали люди, тем больше воровали. Султан знал об этом, но ничего сделать не мог. Ловили мелких преступников, жестоко наказывали. Делали это крупные воры, в душе жестоко приговаривая: «Не попадайся!» Богатство несовместимо с милосердием.

Одни лишь Топкапы съедали за год на 70 тысяч дукатов мяса, на 30 тысяч дукатов рыбы, сжигали на 20 тысяч дукатов масла в светильниках. Какое государство могло выдержать такие расходы?

Почти все считали свое положение слишком низким для себя, потому, будто ядовитое зелье, разрасталось доносительство, ибо каждый хотел столкнуть того, кто выше, и занять его место.

Все должности продавались. Продавали все, начиная с великого визиря. Султан тоже продавал бы, но у него боялись покупать.

За все должны были расплачиваться завоеванные!

Когда Сулейман после смерти Яноша Запольи снова пришел в Венгрию, чтобы наконец захватить под свою власть всю эту богатую землю между Дунаем и Тиссой, он спросил своего великого муфтия:

— Кто наибольший добродей на этом свете?

— Его величество падишах, — ответил мудрый Абусууд.

— Нет, величайший добродей на этом свете райя, которая сеет, и жнет, и всех нас кормит плодами своего труда.

По указанию султана Абусууд немедленно сложил фирман о народе Венгрии:

«Во имя Бога, владетеля небес и земли и всего сущего на них, — а он всемогущий — Их Величество, властелин лица Земли, халиф посланника господнего всех миров, распространитель правил светлого божьего закона, утвердитель основ истинной веры, провозвестник высочайших слов, тот, который поднял знамена исламской веры до высочайших вершин, властелин государств этого мира, сень божья над всеми народами, завоеватель земель Востока и Запада, победитель с помощью бесценного Бога, носитель звания великого имама и пресветлый повелитель, садовник великого халифата, самый старший над самыми старшими, самый справедливый среди законодателей, десятый среди османских султанов, карающий меч в руках тех, кто карает, властелин арабов, персов и ромеев, могучий защитник уважаемых двух святынь, возвышенных и сверкающих Двух Городов — Мекки и Медины, султан, сын султана, султан Сулейман-хан, сын султана Селим-хана, — пусть продлится его властелинская поросль до дня воскресения и пусть пользуются его справедливыми законами во всех странах население четверти Земли!

С божьей помощью изволили завоевать и поразить область Буды. И когда настала потребность проявить справеливость, провозглашена была эта блестящая заповедь и фирман, который даст прекрасные плоды для всей райи и всей берайи.

Все жители названной области остаются на своих местах. В их жизнь и челядь пусть никто не вмешивается. И движимое имущество, находящееся в их руках, и их дома, магазины и другие здания, которые есть в городах и селах, и виноградники и сады, разведенные ими, — есть их мульк (частная собственность). Могут делать с ними что угодно: продавать, дарить, отчуждать другим способом. Все это в их руках. А когда они умрут, все переходит в мульк их сыновьям. Упомянутое имущество пусть никто не трогает, кроме законной дани от их виноградников и садов.

И нивы, которые они вспахивают и засевают, также пусть остаются в их руках. Но они не являются их мульком, как упомянутое имущество. Они наряду с другими государственными землями в богохранимой империи, известными под названием мерийская (обложенная налогами) земля, пребывают под верховной властью государственной мусульманской казны. Во владении райи земля пребывает в виде займа (аренды). Они из разных злаков сеют и жнут все что хотят, дают из этого харадж, именуемый десятиной, и другие дани, а сами используют землю как угодно. И чтобы земля не стала пустошью, пусть пашут, сеют и обрабатывают и исправно платят дань, и пусть никто им не мешает и не трогает их. И так пусть продолжается до их смерти, а когда умрут, на их место встают их сыновья и содержат землю, как сказано выше, — а всевышний Бог знает больше всех, и его наставления самые древние».

Было, наверное, лишь одно-единственное существо в этой огромной империи, которого не касались Сулеймановы законы, были для него словно марево в пустыне, словно мрак над морской пучиной, словно волна над мраком, а над ней облако или птицы, летящие рядами, недостижимые, неисчислимые и неуловимые, как прах развеянный.

Роксолана. Великая султанша Хасеки.

Что ей все Сулеймановы кануны, если нельзя уничтожить самый страшный, оставленный Фатихом: пусть власть унаследует самый достойный для сохранения единства, порядка и мира в государстве, убив всех своих братьев с их детьми, внуками и правнуками мужского пола. А самым достойным, будто у древних евреев из Библии, непременно считался перворожденный, самый старший — Мустафа. Ее же сыновья должны быть убитыми. И ни уничтожить, ни забыть, ни изменить закон Фатиха было невозможно, ибо он стал уже обычаем, а согласно обычаю давность и есть наивысшая сила.

Роксолана ждала, когда сможет превзойти даже эту страшную силу. Иногда ловила себя на мысли, что становится похожей на валиде. Горькая улыбка на устах, пересохшие, почти черные губы. А в душе? Тьма сгущается все больше и плотнее. Неужели султан не видит состояния ее души?

А Сулейман упрямо не хотел даже слушать о каких бы то ни было изменениях в законе Фатиха, но и не провозглашал наследника трона. Время от времени вел осторожные беседы с великим муфтием, ждал, чтобы тот дал какой-нибудь совет, исходя из очевидности и подлинного положения вещей. Мустафа перворожденный, но и только. Откололся от своего отца, держит возле себя свою мать, словно хочет бросить вызов падишаху, выразить перед всеми свое несогласие с его действиями. Право на трон имеют сыновья Хасеки, которая стала душой и сердцем султана. Он не хочет быть похожим на того греческого бога, который пожирал своих сыновей, но также не может пренебречь законом великого Фатиха. Где выход? Как согласовать закон с очевидностью?