Роксолана. Страсти в гареме - Павел Загребельный

Как прекрасно чувствовать любовь своего народа за такую невысокую плату!

Ослепительно-белый, словно гряда облаков, воздух, яркие краски вытанцовывают и неистовствуют на домах, минаретах и деревьях, гигантские жилища Аллаха — джамии, гробницы — тюрбе, где в молчаливом величии под роскошным мрамором и тканями спят султаны Фатих, Баязид, Селим, дворцы вельмож, деревянные халупы бедноты, хамамы, фонтаны-чешме, крытые базары, узкие улочки и грязные площади, а над всем этим огромное солнце, будто огненный шар.

За султаном ехали его дети — Михримах в закрытой карете, Баязид с Гасан-агой и вооруженной свитой. Ехали великий муфтий с имамами, великий визирь с визирями, кади Стамбула со своими ясакчи, мухзирами, дидобанами и шехир-эминами, шли стражники, музыканты, янычары, затем придворная челядь, чашнигиры, шербетчи и хельваджи со сладостями для султана и его свиты, юркие мискчибаши разбрызгивали во все стороны мускус и бальзам, чтобы смрад толпы не беспокоил священные ноздри падишаха и его великой султанши. И все это сверкало золотом, драгоценными камнями, одеждой на вельможах, на воинах, на челяди, искрилось такими дикими красками, что хотелось закрыть глаза, и Роксолана опускала занавеску, откидывалась на жесткие парчовые подушки, украдкой посматривала на окаменевшего в султанском величии Сулеймана. Ничего нет страшнее на свете, чем завоеватели. Теперь готовы рубить головы кому попало за то, что сгорел десяток нищенских халуп, а ведь сами сожгли полмира! Фатих, захватив Царьград, не пощадил ни людских пристанищ, ни домов божьих. Летописец, содрогаясь сердцем, писал: «Пожжьен бысть град и церкви несказъны лепотой, им же не може число съповедати».

В гареме. Художник Джон Фредерик Льюис

Православный патриарх был изгнан из Софии, на него наложили пешкеш в три тысячи дукатов, а Софию превратили в джамию, для чего забелены были известью бесценные мозаики. Были разрушены прославленнейшие здания Царьграда, и на их месте возведены джамии в честь султанов. Джамия Фатиха на месте церкви Апостолов, джамия Баязида — на месте церкви Божьей матери Халконстант, джамия Селима — на месте монастыря Спасителя. Церковь Иоанна Богослова превратили в зверинец. Непобедимый воин христианский Георгий Победоносец каждую ночь появлялся в Айя-Софии и вел тайную войну. Утром на стене находили следы крови. Мусульмане вытирали кровь, но пятна проступали снова и снова.

Знала ли Роксолана обо всем этом? Знала! Обо всем знала! Почему же не пришла на подмогу Георгию Победоносцу?

Иноверцам воспрещено строить новые церкви, возводить дома выше мусульманских, воспрещено носить яркую одежду, одеваться в меха, в атлас, франкскую камку и шелк. Завоеватели издевались над ними: «Заплатите за разрешение носить голову на плечах!»

Христиане обречены были на самую тяжелую, самую грязную работу. Они топили подземные печи хамамов, били камень и чинили мостовую, под надзором чуплюкбаши вывозили мусор с Ат-Мейдана, янычарских кишласи, крытых базаров.

И об этом она знала! Но не пыталась что-либо изменить, ибо что может даже всемогущая женщина против древних обычаев, которые окружают человека, словно непробиваемые стены Стамбула? На стороне того, кто хочет быть самим собой, — лишь несчастное сознание, на стороне всех остальных — мощь, сила. Там — мысль, а здесь — слепая вера. Мысль в столкновении с верой всегда проигрывает. И сегодня, хотя и вымолила у султана этот необычный выезд, это путешествие в нижайшую юдоль людского горя, так и не знала, что это ей принесет, на что надеяться, чего ждать.

Никто, за исключением посвященных, не знал, куда едет султан, а если и догадывался, что едет в Семибашенный замок, то никто не знал, зачем именно. Потому что Эди-куле для обленившихся стамбульских толп — это прежде всего государственная сокровищница, это семь неприступных каменных башен, набитых богатствами, которым завидует весь мир. Там золото, нетленное и ясное, как солнце на небе, как нивы колосящиеся и нивы скошенные. Там серебро зеленовато-сизое, как соколиное крыло, темное, как земля, истоптанная войском, будто загорелые воины после похода. Там золото фараонов, императоров, шахов и царей. Серебро финикийцев и вавилонян, людей, которых уже нет и никогда не будет. Там драгоценные камни Индии, Персии, Хиджаза. Там ткани из неведомых городов и меха еще более неведомых зверей. Там слоновая кость и горючий камень латырь, перлы невиданных размеров и цветов, ароматные смолы, кожа крокодилов и бегемотов, перья страусов и райских птиц. И все это принадлежит султану, а значит, словно бы и всем.

— Падишахим!

А торжественный поход углубляется в недра Стамбула. Возле городских стен, вдоль Мармары, на юг, до Золотых ворот Царьграда, на которые когда-то прибил свой щит киевский князь Олег, за полтысячи лет до Фатиха перевезший свои корабли по суше и внезапно ударивший на императора. Князь из золотого Киева, и ворота названы Золотыми еще с тех времен.

Но ни золото в башнях Эди-куле, ни Золотые ворота, ни воспоминания о древнем величии не могли спасти Роксолану от мыслей о том страшном месте, куда она ехала хотя и добровольно, но с отчаянием в душе.

Черная, печальная зелень кипарисов, жгучая крапива в глубоких рвах, темная полоса моря в проломах и зазубринах старых стен, ярко-розовые цветы иудина дерева, спокойная громада Семибашенного замка, тень под арками из винограда и глициний, отягощенных лиловыми гроздьями цветов, — не верилось, что здесь, рядом, всего лишь в нескольких шагах, людское горе, безнадежность и смерть.

Султан остановился в тени глициний, не выходя из кареты. Велел великому визирю Лютфи-паше привести к себе главного надзирателя подземелий Эди-куле Джюзел-агу.

Тот прибежал, запыхавшийся, обливающийся потом, бил поклоны перед каретой, ударялся замотанной в грязный тюрбан головой о твердую землю, лихорадочно вращал белками испуганных глаз, пытаясь заглянуть за шелковые занавески султанской кареты, но ничего не видел и от этого впадал в еще большее отчаяние, еще сильнее ударялся головой о землю, так что Роксолане даже стало противно смотреть на это кривляние, и она поморщилась.

Джюзел-ага был толстый, грязный, густо заросший колючими волосами, кожа на лице у него напоминала прокисшее молоко — кожа, которая никогда не видит солнца. Такого можно было бы даже пожалеть, если не знать, что это первый палач государства.

Султан заметил, как неприятен для Хасеки Джюзел-ага, и повел бровью, подзывая Рустем-пашу. Тот вмиг оказался возле стража подземелий, довольно грубо схватил его за ворот и поставил на ноги (Роксолана только теперь заметила, что у Рустема цвет лица имеет точно такую же мертвую окраску, как и у Джюзел-аги, и безмерно удивилась этому).

— Немедленно выпусти казака Байду! — прикрикнул на палача Рустем-паша.

Тот, забыв даже о султане, удивленно разинул черный рот.

— Выпустить? О Аллах! Зачем же? Разве ему здесь не надежнее? Если бы меня так охраняли, о Аллах!

— Ваше величество, — неожиданно промолвила Роксолана, — разве не было бы проявлением высочайшей милости повелителя, если бы он сам взглянул на главное подземелье столицы столиц?

Султан зашевелился, готовясь возразить, но она уже вцепилась в его руку, гладила эту руку, гладила плечо в жесткой золотой чешуе, обжигала дыханием его обветренную щеку.

— Мой повелитель, свет очей моих!

Сулейман дал знак, заметались придворные, откуда-то появились крытые золоченые носилки для султана и султанши, двенадцать здоровяков перенесли высокую чету из кареты во владения Джюзел-аги, который бежал сбоку, не отваживаясь ни обогнать, ни отстать от них, завывал, будто даже скулил от страха, восторга и неожиданности, до сих пор еще не веря, что удостоен такой небывалой чести, он, единственный в деяниях Османской империи, пусть великий Аллах дарит ей вечность и процветание!

Мерьем Узерли в роли Хуррем Султан в сериале «Великолепный век»

Не знал, куда препроводить султана с султаншей. Его метаниям положил конец Рустем-паша, буркнув коротко и жестко:

— Показывай Байду!

За султаном шли его дети и члены дивана, великий муфтий с имамами отстал, наверное считая за благо держаться в сторонке от места заточения неверных, ибо не имам должен идти к неверным, а они к имаму, если хотят спастись и очиститься в вере, единственно истинной и прекрасной.

В огромном мрачном помещении из дикого камня, куда привел своих высоких гостей Джюзел-ага, не было никаких признаков жизни, в самом дальнем углу, перегороженном грязной занавеской, которую по знаку Джюзел-аги торопливо оттащили в сторону его помощники, такие же замусоленные и тучные от безделья, как и их ага, открылся дощатый щит, замшелый, весь в ржавом железе. Щит также мгновенно был то ли поднят, то ли опущен, то ли отодвинут в сторону, исчез, словно его и не было, а за ним клубилась черная холодная мгла, страшный мрак, будто жила там сама смерть. Чауши метнулись вперед, не отваживаясь ступить в глубины мрака, засветили факелы, красный свет упал на камни в зеленой плесени, на глиняное месиво внизу, на человеческие кости, черепа, тряпье, лоскутья, кожаные ошметки. Факелы вздрагивали в руках привыкших ко всему зловещему чаушей, которые испуганно жались на краю юдоли смерти. Пойдешь — не вернешься. Попадешь — не выпустят.