Роксолана. Страсти в гареме - Павел Загребельный

— Гасан-ага? — Рустем лишь теперь вспомнил о доверенном султанши. Выходит, этот человек здесь не для того лишь, чтобы подать ему свиток с письмами Мустафы. Подает то, что сам и раздобыл.

— Как же Гасан-ага раздобыл все это добро, ваше величество?

Она кинула на Рустема взгляд, от которого холодеет сердце.

— Как? А ты не знаешь? За золото, которое вы гребете из султанской сокровищницы и все прячете под себя. А его надо пускать на дела государственные. Платить там, где это нужно. Все покупается и продается. Продаются даже оракулы, что доказали когда-то лидийские цари Мемнады, подкупая дельфийскую пифию.

Что это за дельфийская пифия, Рустем, разумеется, не знал. Знал Коран, которому его обучали еще малым мальчиком, вбивая в его стриженую голову верность исламу и новым хозяевам, знал оружие, жестокость, неволю, суровую жизнь и коней. Правда, Пифией звали кобылу, на которой он когда-то учил султаншу ездить верхом. Кобылу назвала султанша, а выбрал ее еще жеребенком он. Разбирался в этом в совершенстве. Хорошего коня видел с лёту. Глаза поставлены близко, лоб округлый, как своды в мечети, взгляд ясный, огнистый. Узкие губы, продолговатые розовые ноздри, будто у породистой женщины, лебединая шея, сухопарая морда, шелковистая грива, короткая лоснящаяся шерсть, длинный хвост, а грудь, грудь! Как у султанши грудь, рвущая все самые просторные шелка. И эта женщина — его теща? Надолго ли? На счастье или на беду?

— Ладно, — вздохнула Роксолана, — кто чего не умеет, тому уже и не научиться. Не для этого тебя позвала. Хочу, чтобы ты эти письма передал его величеству султану.

— Я? Султану? Но ведь не я же их раздобыл.

— Скажешь, что раздобыл ты, потому что знаешь всех анатолийских санджакбегов, жил среди тех диких племен, умеешь находить с ними общий язык, вот потому и попали все эти письма в твои руки.

Теперь у Рустема уже не было сомнений, что его и впрямь отправят снова в дикие горы, пускай и дальше находит общий язык с непокорными племенами. Но перед султаншей не станешь ни вздыхать, ни жаловаться. Он склонил мосластую голову в поклоне, дождался, пока Роксолана милостиво кивнула им обоим с Гасаном, быстро попятился к двери, протискиваясь впереди доверенного султанши, которого с огромнейшей охотой разорвал бы на маленькие кусочки за его невиданную находчивость.

И еще неизвестно, как примет эти проклятые письма султан!

— Хоть расскажи, чтобы я знал, как ты их добывал! — бросил Рустем Гасан-аге, когда они вышли от султанши.

— Рассказать легче, чем добыть, — улыбнулся тот.

Просила ли Роксолана падишаха за Рустема или Сулейман и сам не захотел подвергать зятя людскому осуждению, он принял решение неожиданное, но, может, единственно правильное. Мустафе в Манису немедленно был послан фирман, согласно которому шах-заде переводился в далекую Амасию, а на его место властелином провинции Сарухан назначался Мехмед, старший сын Роксоланы и, получалось теперь, неназванный, но вероятный наследник трона. Фирман об изгнании Мустафы из Манисы повез сам великий визирь Сулейман-паша, который шел с войском против восставших курдов и одновременно должен был присматривать за шах-заде.

Рустем посмеивался себе в ус: «Меня из Диярбакыра вырвали, евнуха посадили туда, как репу, но разве репа вырастет на камне?»

Сам же Рустем был назван сераскером похода на Венгрию, и теперь уже над ним насмехались янычары: «Все уже было, но конюх еще никогда не водил нас на войну!»

Войны, собственно, никакой не было. Австрийцы, кинувшиеся было на Буду, испугались османской силы и откатились. Зачинщика Майлата выдали султану никопольский санджакбег Ахмед и Петр Рареш, надеявшийся снова завоевать благосклонность султана. Закованный в цепи, эрдельский воевода был отправлен в Стамбул, где его проглотили подземелья Эди-куле. Тем временем бесчисленное османское войско окружило Буду, и Сулейман послал к Изабелле гонцов, которым велено было передать королеве, что мусульманский закон не разрешает султану посетить ее лично, поэтому пусть пришлет к нему сына в сопровождении вельмож, которые храбро защищали столицу от австрийцев.

Изабелла пережила страшную ночь. Слезы, метания, лихорадочные советы. Наступал день пятнадцатой годовщины битвы под Мохачем. Что он принесет для маленького короля, для этого невинного дитяти? Наконец решено было выполнить требование султана. Двухлетнего Яноша-Сигизмунда, в золоченой люльке, и двух нянек в сопровождении первых людей королевства — Стефана Вербеци, Валентина Тереха, Джордже Утешеновича — привезли в роскошный султанский шатер. Маленький король кричал изо всех сил. Сулейман велел шах-заде Баязиду поцеловать короля. Рустем-паша почтительно поддерживал султанского сына. Как знать, может, поддерживает будущего султана? Сегодня двое детей — один еще младенец, другой, Баязид, хотя и постарше, но тоже дитя, а завтра один король, а другой падишах. Не был ли он когда-то вот таким сморкачом (только не в золоченой люльке и не в шелковом шатре), а сегодня визирь, сераскер, государственный муж, и от его слова зависит судьба этой земли. Чудеса!

Не говоря ни слова, Сулейман дал знак забрать малыша и вернуть матери.

На диване был принят совет Рустем-паши: Венгрия между Дунаем и Тиссой остается турецкой землей (великий муфтий Мехмед Абусууд немедленно начал составлять султанский фирман о судьбе венгерского райя), а Венгрия на восток от Тиссы с Эрделем передается под власть Яноша-Сигизмунда как ленника султана с ежегодной данью в десять тысяч дукатов. Великий нишанджия Мустафа-челебия Джелал-заде написал синими и золотыми чернилами фирман, который был вручен маленькому королю. Султан клялся пророком, своими предками и своей саблей, что будет держать Буду, охраняя малолетнего короля, и отдаст столицу, как только настанет соответствующее время. Когда должно было наступить это загадочное время, никто не знал, а допытываться боялись. Обещаний Османы не придерживались никогда, всегда исполняли только угрозы. Тем временем Изабеллу с сыном поместили в Липе над Марошей: безопасней для всех.

В лагерь к Сулейману прибыли послы от короля Австрии Фердинанда. Сын защитника Вены Никола Сальм и прославленный посол Сигизмунд Герберштейн, который объездил всю Европу, дважды добирался даже до далекой Москвы, о чем написал большую книгу.

Сулейман сидел под золотым чадыром, щит, булава, лук и стрелы лежали у его ног как символ могущества, вельможи полукругом стояли с одной стороны — Рустем впереди, с другой стороны стояли имамы во главе с великим муфтием Абусуудом.

Молодой Сальм почтительно пропустил вперед старого солидного Герберштейна, тот опустился на колени перед султаном, нагибался, чтобы поцеловать золотую полу кафтана падишаха, но не мог никак дотянуться, скосил налитые кровью глаза на толпу вельмож, уставился широкой своей седой бородой на Рустема, прокряхтел:

— Да помоги же, ради бога!

Султан, понимавший по-славянски, еле заметно улыбнулся, наклонился над послом и протянул ему для поцелуя руку.

Герберштейн, кичившийся тем, что все его посольства были успешными, самодовольно подумал, что и на этот раз он выйдет победителем, хотя еще никому это не удавалось с упрямым турком.

Двенадцать слуг на увитых позолоченными гирляндами носилках поднесли султану большие часы, изготовленные по чертежам самого покойного императора Максимилиана. Ученый мастер показал, как нужно заводить часы и следить за механизмом. Об этом же говорилось и в книжечке, приложенной к подарку. Часы указывали время, дни, месяцы и движение небесных тел. Подарок был в самом деле редкостный и ценный, но все же не стоивший всей Венгрии, которую взялись выторговать у султана послы, обещая выплачивать ежегодную дань в сто тысяч дукатов.

Сулейман подозвал Рустема, велел ему:

— Скажи им, что если пришли только для этого, пускай идут прочь. А не уйдут — прогони.

— Ты ведь славянин, стыдился бы! — попытался пристыдить Герберштейн Рустема, когда тот, добавляя еще кое-что от себя, передал послам веление падишаха.

— Ты тоже славянин, а кому служишь? — огрызнулся Рустем. — Оба мы изменники, только ты изменяешь за плату, а я за грехи свои, потому что я не просто визирь и сераскер, а дамат, царский зять!

Сам не ведая об этом, Рустем почти повторял слова султанши Хасеки, сказанные когда-то австрийскому послу Ласскому. А может, рассказал ему об этом разговоре сам Ласский, которого султан вез с собой до самой Буды и только оттуда, старого, измученного, больного, отпустил умирать в родной Краков, проявив неожиданное милосердие. Никто не смог объяснить этот поступок султана, тем более что французский король добивался выдачи коварного посланника для расправы. Только Рустем-паша знал, почему Сулейман так размягчился душой. Ночью после того, как изгнаны были австрийские послы, гонец привез из Стамбула два письма. Одно от султанши, другое от ее старшего сына Мехмеда.