Избранное - Евгений Рейн

ЗООМАГАЗИН

На последней улице последнего городка Европы —зоомагазин — в последнем доме.Одна витрина глядит на канал и в поле,другая выходит к ратуше и собору.В той, самой крайней, что на канал и в поле,выставлен белый какаду на продажу.Не знаю точно, сколько живут попугаи,но этот видел Кортеса и Дрейка.А в той витрине, что поближе к собору,сооружен аквариум два метра на два —в этом аквариуме нечто вроде тропического рифа,водоросли, актинии, моллюски и рыбки, рыбки.Королева аквариума туманносетчатокоралловоголубаястоит две тысячи марок — какое движение, приливы, отливы,моторчик работает, бьет ключом стихия.А за углом, где какаду в старинной клетке,все уже потемнело…Только канал, только туман с поля…Белый какаду вспоминает Дрейка и засыпает,потом просыпается и вспоминает Кортеса,потом что-нибудь еще, вроде гибели «Великой Армады»…Последний из последнихв последнем окне Европы.

ПО ШПАЛАМ

Поздним августом, ранним утром,Перестуки, гудки, свистки.На балтийском рассвете мутномто, что прожито, бьет в виски.Деревянный дом у вокзала,тьма заброшенных фонарей,тут вот молодость разбросалалапу, полную козырей.Вот и кончились три десяткисамых главных моих годов,до копеечки, без оглядки…Ты так думаешь? Я готовздесь остаться в глухих завалах,точно выполнив твой завет,и на этих прогнивших шпалахизумрудный горит рассвет.Атлантической солью дуетветер Балтики и тоски,на перроне меня целует,словно у гробовой доски.Только Оливисте в туманепробивается в небеса,ничего не скажу заране —лишь послушаю голосаперестуков, гудков, сигналов,где-то катит и мой вагон,и на этих прогнивших шпалахизумрудный горит огонь.Я был молод, и ты был молод,Старый Томас, я старый пес.О, какой на рассвете холод,этот август — почти мороз.Здесь под зюйдом моя регатаразбивала волну о киль,это было тогда когда-тои ушло за полтыщи миль.И пришла, наконец, минута —ноль в остатке, бывай, прощай,только, все-таки, почему-тоя скажу тебе невзначай.Где-то там намекни, явись мнев страшном августе, в полусне,раньше смерти, но выше жизни,брось поживу моей блесне.Золотою форелью первойи последней, и здесь беда…Бледной немочью, черной стервойпадай в Балтику навсегда.Но не трогай стигматов алых,все иное — пусто клочок,ведь на этих прогнивших шпалахизумрудный горит зрачок.

ВТОРОЕ ОКТЯБРЯ

Открываю шторы —Октября второе.Рассветает. Что выСделали со мною?Темная измена,Пылкая зарница?«Оставайся, Женя», —Шепчет заграница.Был я семиклассник,Был полузащитник,Людям — однокашник,Чепухи зачинщик.Был я инженером,Все мы — инженеры.Стал я легковеромСамой тяжкой веры.Фонари темнеют,Душу вынимают,Все они умеют,Но не понимают.

ВЕСЬ ДЕНЬ ДОЖДЬ…

Целый день неуемный дождь над заливом,Бьет с небес по лаврам, акациям, розам.Чуть устанет и — с минутным перерывом —начинает, усыпляет, как наркозом.И приходится сидеть мне у верандыи глядеть, как волны, точно мериносы,всей отарой выбирают варианты:сдать руно — как будто выплатить партвзносы.Этот блок большевиков и беспартийныхмне понятен, и я сам оттуда родом,только луж овальных, круглых, серповидныхстало больше, и глядят они болотом.Что же делать? Надо, стало быть, сушиться,натянуть фуфайку, выпить рюмку,и с дождем, выходит, можно нам ужиться,влиться в струйку, вытянуться в струнку.А всего вернее, может, затвориться,пусть лукавит, соблазняет и лепечет,что подмочено — уже не состоится.Дождик знает, что там чет, а что там нечет.В этот бред, капель древесную, дремотуон подбавит два-три слова, две-три капли,засыпание, забвенье, позолоту:как бы, будто, словно, славно, вроде, вряд ли…

«Пополам раздвигая легкотяжелую штору…»

Пополам раздвигая легкотяжелую штору,я от ненависти к зазеркалью опускаю глаза.Что хочу я припомнить, что пришлось бы мне к сердцу и впору —бесприютная тьма и заката вчерашнего полоса.Почему-то нельзя эту штору задернуть на сутки,надо злобно глядеть в неприметный и жалкий пейзаж,в бестолковую заумь, расцветающую в рассудке,отбивая стопою почти олимпийский мандраж.Как в замызганном клубе экран разбухает от пятенредких райских видений — они ведь бывали и там,все равно вид реальности вымышлен и неприятен,неопрятен всегда и особенно по утрам.Как затворник я перебираю размытые тени —то дубовую Англию, то расстроенный римский фонтан,вот и речка Фонтанка обмывает у спуска ступени:среди всей этой челяди я меценат и тиран.Потому что уже ничего не привидится внове,кроме утренних сумерек и городской суеты,потому что предельно насыщен раствор пересоленной крови,и едва пробивается день, в заоконные рухнув кусты.Потому даже луч твоего зодиаканадо мною не властен, а только сулит свою жуть,потому-то у собственной жизни в ногах я дремлю, как собака,и пытаюсь во сне ее теплую руку лизнуть.

ПЯТИДЕСЯТЫЙ

Раскаленный фуникулер до причала пускает зайчик,поднимаясь к санаторию Фрунзе имени Орджоникидзе.В магазине на выбор — пол-литра, чекушка, мерзавчик…Слева — дом дипломатов, а прямо — идут журналисты.Это около Сочи. Я вижу все это впервые.В трикотажных трусах с голубой полосою «Динамо»я сижу под навесом и прыгаю в передовыештормовые валы, что на пляж засылает упрямонекий дух черноморья, властелин серединного года,из пучины глядящий в затылок двадцатого века.Сколько женского тела — шоколад, молоко, терракота,но гораздо вкуснее поджаристый цвет чебурека.Все прекрасно, ужасно и что-то, пожалуй, понятно,нестерпимая блажь наползает к закату с Кавказа.Закрываешь глаза — через веки багровые пятна,проступают тревожно, как будто экзема, зараза.Солнце Кобы еще высоко, над Москвой и над Рицей в зените,сам же горный орел наблюдает без промаха в оба.То, что знаешь, — храни, притаись, уподобься зеницеока…

«В городе Кембридже под Рождество…»

В городе Кембридже под Рождествоснегом негаданным все развезло:клумбы, куртины, газоны, аллеи,горизонтали и параллели.Ивы и клены, трава и кустыстали мохнаты, а были пусты.В доме чужом телевизор туманный,джин откровенный и виски обманный,свежее пиво и древний коньяки путешественник — бедный дурак.

СВЕТ С ВОСТОКА

В отеле «Атриум» — пять звездочек по Бедекеру —заполуночный ужин уходит в рассветный «фриштык».Ex oriente lux пробивается за портьеру,золотя у подруги припудренный прыщик.Ex oriente lux — это попросту «свет с Востока»,кажется, что-то гностическое по части Святой Софии.Выхожу на балкон и затягиваюсь глубоконервным, нежным озоном, совмещающим грозовыепридунайские волны и советские вихри с изнанки,вижу тучи над северным окоемом.У подъезда швейцар в голубом доломане охранкипринимает взносы у смены ночной с поклоном.«Боже мой, — я думаю, — тут все еще Томаса Манна,Фитцджеральда, Арлена продолжается листописанье!»Трижды бармен осмотрит хрустальное донце стакана,ибо форма сосуда переходит в его содержанье.Что ж, вернуться за столик и пошарить в надорванной пачке,на которой грустит дромадер — тоже вестник востока?Что-то тошно, как бы в ожиданьи подачки,и отводишь глаза, потому-то и видишь высоко.В этом своде отеля, где мобили, дельфтские вазы,слышишь музыку Моцарта, смешанную с «Мицуки».И как дервиш чураешься сей обреченной заразы,как паломник к святыне протягиваешь руки.Видно, как побледнели привычные старые тени,обреченно и нагло подведенное сузилось око,слышно, как повторяет швейцар — шут и гностик — в смятенье:«Свет с Востока, с Востока, с Востока, с Востока…»

НОВЫЙ СИМВОЛИЗМ