Колыбель человечества - Михаил Первухин

Наш разговор по вопросу о бегстве продолжался, разумеется, и после этого, — но ничего серьезного в этом не было, так что я не буду передавать подробностей. Лучше я расскажу историю того, что мы видели несколько часов спустя — этот самый «день чисел».

Помню, мы порядочно-таки выпили за трапезой и заснули на своих обычных местах. Только Энни, которая никогда не пила ни единой капли, словно и впрямь была барышней из хорошего дома, сидела у изголовья задремавшего Макса, поглаживая его кудри белой ручкой и напевая какую-то заунывную, но красивую песенку вполголоса. Я видел красивую девушку как сквозь туман. Я словно издали слышал ее пенье. И мне казалось, что вернулись далекие, блаженные годы золотого детства, что я — ребенок, малютка, и что моя мама в нашем блокгаузе убаюкивает меня своими песенками в часы без конца тянущейся зимней ночи, а за окном бушует вьюга, плачет ветер, стонут ели, ложатся на землю сугробы снега.

— Эй, Нед! Вставай! Пожалуйте на парад, господин полковник! — услышал я голос Падди и вскочил, как встрепанный.

Оказалось, что мы преблагополучно проспали часов десять и доспали таким образом до самого начала пресловутого празднества «дня чисел».

Торопливо одевшись, мы последовали за ожидавшим нас конвоем. На этот раз нас повели по какому-то коридору, по переходам, которых я еще ни разу не видел и, наконец, поместили на широких каменных ступенях расположенного амфитеатром круглого здания, центр которого составляла площадка, должно быть, метров сто в диаметре. Пол этой площадки был покрыт ярко-желтым крупным песком. Посредине стояло нечто вроде амвона или жертвенника: такой трехногий стол на тонких металлических ножках, причудливо изогнутых и схваченных блестящими, должно быть, золотыми цепями. Ножки поддерживали странной формы сосуд, словно жаровню, и от пылающих углей в этом сосуде поднимался колыхающимся столбом сизоватый дымок. Должно быть, господа «дети света» подмешали к углям какую-нибудь медицину: дым этот наполнял все помещение волнами странного, одуряющего аромата. Вдыхая полной грудью этот воздух, я с каждым новым вздохом начинал чувствовать себя необычайно легко и свободно. Я забывал все, я смеялся над угнетавшей меня еще пять минуть назад мыслью о нашем почти безвыходном положении, о бегстве и так далее. Мне хотелось плясать и плакать, и петь, и кричать. И мне казалось, что у меня за спиной вырастают крылья. Вот-вот они станут такими большими, такими мощными, что стоить мне взмахнуть ими, и я поднимусь на воздух, как легкокрылая чайка, помчусь, куда хочу…

Я глядел на товарищей и видел, что и они находятся под влиянием чар той же самой проклятой медицины: Падди оживился, ерзал, хохотал, как пьяный, блестя глазами, кричал:

— Время! Пора! Начинайте! Режиссер! Поднимай, черт бы тебя побрал, занавес! Галерка, тише!

А Макс, обняв прильнувшую к нему Энни, заглядывал ей в глаза и что-то шептал ей и целовал ее золотые кудри.

Я поглядел вокруг, все скамьи были заняты «людьми света» — мужчинами и женщинами, стариками и малолетними. И вся эта тысячная толпа словно пила сладкий яд, и пела, и смеялась, и ликовала.

— Смотрите. Старикашка тоже тут. Браво, старый джентльмен! — кричал Падди, показывая без церемоний пальцем в ту сторону, где в отдельной ложе, убранной пурпурной материей с золотой бахромой, заседал наш приятель, «хранитель тайн».

Но старый джентльмен, должно быть, не слыхал крика Падди и не видел нас. Он один не поддавался чарам ароматных курений, он один сидел неподвижно, как истукан, и его пергаментное лицо казалось мне еще более бледным, чем прежде, а глаза блестели, словно два алмаза.

Немного погодя, у жертвенника появилась вся честная компания — все «семь мудрых» — не в белых обычных одеждах, а в каких-то ризах. Что они там выстраивали, эти джентльмены, я смутно помню: кажется, взявшись за руки, ходили кругом жертвенника, что-то пели хриплыми и нестройными голосами. Потом упали на колени, а в то же мгновенье из груды дотлевавших углей на жертвеннике вдруг вырвалось, поднявшись до потолка, фиолетовое пламя и раздался удар грома.

— Индра! Лучезарный! Светодавец! — вскрикнула вся толпа и стихла.

Потом выступил на арену один из «семи мудрых», остальные, видите ли, куда-то скрылись, словно провалились сквозь землю. И этот оставшийся был тот самый, который несколько дней назад вел переговоры с нами.

— Ту-Ваи! — сказал Макс. — Кандидат на пост «единого великого».

— Наш злейший враг. Но это ничего! — почему-то рассмеялся я. — В сущности, они премилые люди, право…

— Тс! Помолчи, Нед! — отозвался Макс, улыбаясь пьяной улыбкой. — Он начинает говорить.

— «Дети света», дети Индры, — говорил Ту-Ваи певучим голосом, — настал снова светлый день исполнения «закона древних». Ликуя, приветствуем мы этот радостный, этот святой день.

Семь лет мы ждали его, и еще семь лет, и еще семь, как велит святой закон, закон «первых, которые остались».

Мы помним этот закон. Мы знаем: семь лет, и еще семь, и еще сем лет пусть размножается беспрепятственно племя «людей света». А когда придет «красный день Индры», пусть сочтут «люди света» себя и увидят, на сколько человек стало больше племя против «святого числа», — числа «первых, которые остались».

И пусть тогда бросят они жребий лет и раньше, за предшествующие семь лет, за три седьмицы лет, среди юных мужей и юниц-дев, чтобы узнать, на чью долю выпала счастливая доля полететь навстречу грядущему Индре с вестью, что дети его по-прежнему чтут его закон.

Мы только что бросили жребий, и выпал он на долю счастливейших семидесяти юношей, шестидесяти девяти девушек. Это — наши послы к Индре, это те голуби, белоснежные крылья которых донесут наше послание Индре.

Ликуйте те, к чьим семьям принадлежат избранные!

— Ликуйте! Ликуйте! — отозвалась толпа.

— Так гласит закон древних, — продолжал Ту-Ваи. — Муж должен и умирать всегда, как муж, в бою, с улыбкой на устах. Жены должны тихо засыпать. Сейчас очередь семидесяти юношей, и потому ликуйте, ликуйте!

Толпа отзывалась:

— Ликуйте, ликуйте!

А затем началось то ужасное, то невероятное, о чем я хотел бы промолчать, потому что… потому что мне стыдно.

Но, джентльмены, раз я обещал говорить, надо говорить правду. И притом я же сказал: этот проклятый жертвенник с его дьявольским куревом буквально одурял всех, а чем я лучше других? Теперь я сознаю всю гнусность этого, но тогда я был, как все, и я был пьян, я был безумен, и я ликовал.

Но слушайте же!