«Зона свободы» (дневники мотоциклистки) - Майя Новик

Мелькнули неровные края асфальта, груженый «Урал» мягко приземлился на два колеса, чуть дернулся, выровнялся, и я перевела дух. Оглянулась на Алексея. Он был далеко позади. Я взвизгнула от переполнявших чувств, завопила: «И-о-охо-о!» и погнала дальше, обгоняя автомобили и попискивая от восторга.

Конец этому положил Алексей. Он обогнал меня, махнул рукой, приказывая остановится, резко осадил мотоцикл.

— Ну что ты снова творишь! — выговорил он мне, — Куда гонишь? Ты же видела: машины тормозят и перестраиваются на встречную? Значит, на дороге что-то не так!

А ты летишь, как сумасшедшая!

Но даже этот строгий выговор не мог испортить настроения. Дальше мы ехали тише.

Я глядела на суровые клыки Саян, то подступающие близко-близко, то вновь отодвигающиеся к горизонту, на невысокие покатые сопки, которые то и дело разрезало белое шоссе, на серые бурятские дома с широкими подворьями и пустыми огородами, на заборы из жердей, которыми были огорожены покосы, на млечно-рыжих, пятнистых, пахнущих навозом коров, которые невозмутимо стояли посреди дороги, пережевывая свою вечную жвачку. Они были правы в своем спокойствии, они не обращали внимания на сигналы клаксона и внушали ощущение, что проезжим не грех и подождать, когда они по собственной воле покинут асфальт.

Возле таблички «Аршан 28 км» мы свернули направо и понеслись прямо к подножью гор. Их приближение я почувствовала носом, — настоянный на чистейшем горном воздухе аромат пряных, сочных саянских трав — чабреца, мяты, полыни, чистотела, клевера и пахучей верблюжьей колючки, к этому острому букету присоединялся запах высоких могучих кедров, растущих вдоль дороги, запах смолы и хвои, и молодой шишки, и запах нагретой солнцем красновато-желтой сосновой коры, и много еще чего было в этом запахе. Такого не ощутишь в автомобиле. Любой автомобиль, каким бы современным и мощным он не был, стерилизует ощущения, оставляя только самое бесцветное, самое безвкусное. Я ощутила то же самое, что ощущает человек, вдруг скинувший с себя скафандр. Все нервы были обнажены, и по ним било током в десять тысяч вольт. …Поселок оказался маленьким, словно съежился за прошедшие годы. Мы проехали до автобусной остановки, Алексей пошел узнать насчет квартиры. Он быстро договорился с приятной русской пожилой женщиной. Она махала нам рукой, и мы ехали за ней по каким-то закоулкам.

— То-то я думаю, что за парень такой неуклюжий! — воскликнула она, когда мы остановились перед её гаражом, и я сняла шлем.

Я устало улыбнулась. За что ж вы меня так?

Мотоциклы были поставлены в гараж, а нам отвели крохотную чистенькую комнатку с маленьким диваном и чистейшим постельным бельем. Аккуратный маленький дворик зарос травкой, и прямо с крыльца открывался вид на Саяны.

Этим вечером мы еще успели сходить на источник, набрать воды в канистру. Пройдя через калитку-вертушку, мы оказались на территории старого санатория. Мы рассматривали местных жителей, бурятов и русских, которые сидели вдоль тропинки, ведущей к источнику, и торговали всякой всячиной — от футболок и разноцветных монгольских бус, до трав, кореньев и восточных благовоний. Мне запомнилась одна женщина, кудрявая, с черной, в некоторых местах уже посеребренной, проволокой жестких волос. Она сидела недалеко от поворотной калитки на собачьей шкуре, поджав ноги. Она была одета в зеленую, наверное, еще в советские времена купленную штормовку, из под которой виднелась ярко-красная рубаха, в линялое хлопчатобумажное трико и маленькие кеды, из которых выглядывали самовязанные шерстяные, серые носки. Опередить возраст было невозможно, — ей могло быть и тридцать, а могло быть и шестьдесят пять лет. Ее гладкая, сожженная безжалостным горным солнцем кожа была изрезана морщинами вокруг глаз. Такие морщины появляются, когда человеку приходится все время щуриться от яркого света и слепящего ветра. Черные, умные, все понимающие глаза с прищуром смотрели на проходящих мимо курортников. И как-то так получалось, что, хотя все смотрели на неё сверху, а она поглядывала на прохожих снизу, глядела она на них немного свысока. Пред ней на запыленной тряпице лежали полиэтиленовые пакеты и пакетики, кульки и кулечки, свернутые из газет, полотняные мешочки разных размеров, стояли коробочки и короба, простенькие грубо сделанные берестяные туески и корзинки.

Все это было до отказа набито пахучими травами: сквозь мутный полиэтилен мешочков виднелись темные, суставчатые стебельки хвоща, порезанные и просушенные красноватые кусочки золотого корня, душистые, жесткие листья сагандайля, похожие на крупную, свернувшуюся от сухости чешую; в тоненьких, истлевших от старости пакетиках были насыпаны мелкие голубенькие цветочки духовитого чабреца, который здесь называли богородской травкой — к низу пакетика пересушенная трава рассыпалась в пыль.

Завидев Алексея, бурятка улыбнулась ему, показав железные зубы.

— Пошто мимо идете, покупайте траву! Трава хорошая, в прошлые выходные в Саяны ходила, маленько насбирала, вот, высушила. Какая нужна? От горла, от сердца, от почек, от желудка. Если себе — возьми золотой корень, недорого отдам, лимнонник, вот, возьми, если для жены — вот кашкара, боровая матка, краснодев.

Алексей обернулся ко мне, замешкавшись, мол, надо, не надо, что думаешь?

Я вязала несколько пакетов чабреца — никогда не могла устоять перед этим сводящим с ума запахом. Вроде бы и цветочки-то, так себе, мелочь, крохотные лиловатые пятнышки, похожие на малюсенькие незабудки, но такая в этих цветочках таится сила! Алексей купил мешочек сагандайля. Бурятка жилистой, черной от загара рукой подала нам шуршащие пакетики трав, взяла деньги, проворно спрятала в старенькую сумочку-напузник. Рука у неё была сухая, с ладонью нежно-розового цвета, с голубоватыми, почти белыми лунками коротко стриженых ногтей.

Пока мы складывали пакеты в сумку, к ней подошел молодой пьяный парень-бурят в спортивном костюме и резиновых сапогах. Он весело улыбался и что-то быстро гортанно говорил ей. Она резко и протяжно ответила ему, сперва отмахивалась, но он, видимо, настаивал и приводил какие-то доводы, и она смирилась, достала из сумочки купюру, протянула ему, он выхватил деньги и резво, хлопая большими, не по ноге, сапогами побежал обратно — к бару, из которого, наверное, только что вышел. На крыльце деревянного невысокого дома с яркой вывеской его уже ждали.

Послышался дружный смех, мужчины скрылись в дверях. Женщина на какое-то время приуныла, глядя прямо перед собой в землю, но потом показались новые курортники, и она, прибодрившись, заговорила уже с ними:

— Не проходите мимо, травы, саянские травы!.. Есть чабрец, и багульник, и золотой корень…

Павильон перестроили, исчезли медные краны с белыми раковинами, и центральный бассейн тоже исчез. Зато появилась «поилка» на улице. Мы набрали холодной шипучей воды в канистру и в бутылки. Я смотрела поверх забора, за которым был берег Кынгырги. Вся земля была здесь пропитана минеральной водой, и пахло на берегу так же, как и в павильоне — известью, мелом и железом, и даже круглые, как столбы, мертвые стволы тополей были покрыты минеральным налетом. У тополей почти не было листвы, только на самых верхушках сохранялись крупные, белые листья. И все тополя вокруг, насколько хватало глаз, были, словно мумии бинтами, обмотаны разноцветными, выгоревшими на солнце и на ветру лентами, вязочками, поясками, платками и просто полосками ткани, наспех оторванными от одежды. Это был дар духам за исцеление от болезни.

Мы возвращались домой в сгущающихся сумерках, обступившие поселок черные горы казались мрачными и таинственными, а в небе зажигались звезды величиной с тарелку. Вы не увидите таких звезд на равнине.

А с утра мы приступили к «культурной программе». Сперва все было обычно: мы сходили на водопад, посетили местный дацан, покрутили барабаны и положили монетки-подношения, поприсутствовали на церемонии освящения источника, — монгольские монахи в канареечно-желтых и бордовых одеяниях и красных бейсболках, которые очень меня насмешили, шаманили у источника, в котором местные лечили глаза. Это было мрачное место — каменная постель источника была слизисто-серой, со дна поднимались редкие пузырьки, а кругом — на сколько хватало глаз, стояли болезненные черные стволы забинтованных лентами мертвых сосен. Оказалось, что старого профилактория больше нет, остались только фигурки пастуха и пастушки.

Корпуса были заброшены, и стали похожи на гнилые пни в глухой сумеречной влажности леса, танцплощадки больше не было. Где-то внизу, ближе к долине были построены новые бетонные, безликие корпуса санатория. Пик Аршан был почему-то переименован в пик Любви. Мы смотрели на него в бинокль, ели пельмени и позы в маленьких закусочных вдоль главной улицы. Мы даже залезли на всеми забытую смотровую площадку. Здесь давно никого не было, скамейка была сожжена, но вид от этого хуже не стал, мы смотрели на тайгу и вздыхали, не в силах понять всё это могучее очарование, убогое воображение отказывалось воспринимать бесконечность.