Игра с тенью - Джеймс Уилсон

— Я просто хотела сказать, что солнце для нас светит, так ведь? Вот и его светлость так — он светил для нас всех. Даже для животных: он обожал своих собак, и лошадей, и коров, и овец, и весь скот. Он любил, когда они рядом, так что запросто можно было споткнуться о свинью по пути в огород, или даже наткнуться на нее в комнатах, а за ней и на поросяток. — Она улыбнулась; глаза ее затуманились от воспоминаний, и она опустила тяжелые веки, чтобы смахнуть с них влагу — И с людьми тоже так было. Все играли в крикет у него на лужайках и в парке гуляли, будто в своем собственном, — вы бы видели, что там творилось иногда! Мальчишки выцарапывали свои имена на стенах и на окнах, и он им ни слова не говорил.

— Правда? — сказал я. Я не мог себе представить ни одного знакомого землевладельца, который стал бы терпеть подобное, да и сам я у себя в Лиммеридже такого не допустил бы.

Она кивнула.

— Каждый год он отмечал свой день рождения большим пиром для бедняков. Однажды, когда ему уже было за восемьдесят, пир не могли устроить, потому что он был болен; так он устроил праздник в парке следующим маем. Раздали четыре тысячи билетов, но народу пришло больше. Старый граф не мог стерпеть, чтобы за воротами у него оставались голодные, и приказал снять ограды, чтобы все могли войти. Я слышала, в тот день накормили шесть тысяч человек. Шесть тысяч, вы только подумайте! Даже Спаситель стольких не накормил. Я там была, и такого мне больше никогда не увидеть — огромный полукруг столов перед домом, телеги, полные сливовых пудингов и караваев, сложенных, точно боеприпасы, и целая армия людей бегает взад-вперед с бараньими боками да говядиной на вертеле. А его светлость то и дело выглядывает из своей комнаты, чтоб полюбоваться на все это, посмотреть, как все устроилось.

— Великолепно, — начал я, — но…

— Да, великолепно, — сказала она; поток памяти и чувств настолько захватил ее, что она уже не могла остановиться и должна была говорить дальше. — Он оплачивал дома для бедняков и доктора; он провел в городе газ за двадцать лет до того, как это сделали в Мидхерсте.

— И правда, как солнце, — пробормотал я.

— Что? — спросила она довольно резко, но потом, будто только вдруг поняла смысл моих слов, рассмеялась и отозвалась: — Да, об этом я не подумала!

— Но обычным смертным сложно следовать такому примеру, — сказал я, возвращаясь к прежней теме.

— Это вы про его сына?

Я кивнул. Честно говоря, мне было жаль полковника. Только ангел мог выдержать сравнение со столь великолепной фигурой, и только святой мог выносить это без злобы. Но не успел я заговорить, как женщина гневно покачала головой и сказала:

— Не стоит тратить на него жалость.

— Почему? — спросил я. — Что он сделал?

— Он с самого начала взялся задела по-своему, — сказала она. — Избавился от меня и от десятков других — это за то, что мы работали на его светлость. Невозможно представить, что они люди одной расы, а не то что из одной семьи.

Внезапно вопрос, медленно созревавший у меня в голове, четко сформировался:

— Почему он только полковник, если его отец граф?

— Потому что он ублюдок, — сказала она язвительно.

Я попытался добиться от нее чего-то еще, но она уклонилась от всех вопросов и замолчала. Только раз, когда мы чуть позже остановились у сельского моста рядом с одинокой будкой для сбора пошлины (напоминавшей сказочную избушку с узорными стеклами в окнах и высокой трубой), она заговорила снова. Указав на глубокую расщелину в долине, где возились рабочие, она сказала:

— Вон! Вон там будет станция Петуорт. Вот как полковник Уиндэм любит человечество.

В путеводителе упоминалось, что в Петуорте три отеля; я заранее решил, из-за детской причуды, что остановлюсь в первом же, который увижу. Это оказалось гостиницей торговцев с названием «Лебедь» — длинное неприметное белое здание непонятного возраста у рыночной площади, где нас высадил дилижанс; выделялась только большая вывеска с лебедем над центральным окном второго этажа. Признаться, это был вовсе не тот романтический постоялый двор, который я себе представлял, — даже с улицы видна была слишком ярко освещенная столовая и курительная комната, обычно полная затхлого воздуха и несвежих коммивояжеров; но я, стараясь сохранить решимость, благодарно попрощался с чертежником и по-дружески — со своей собеседницей, перешел улицу и зашел внутрь.

Внутри было даже более уныло, чем я представлял себе. В мрачном вестибюле пахло скисшим пивом, и, когда я подошел к девушке за стойкой, чтобы спросить комнату, на душе у меня было тяжело. Но мне снова повезло: она ответила, что все комнаты заняты, и послала меня в «Ангел», где, по ее уверению, меня наверняка устроят с удобствами.

Она была права: «Ангел» оказался старым покосившимся постоялым двором, доски которого скрипели, а карнизы обвисли, но внутри он был чистый и ухоженный, с отдраенным полом и ярким огнем камина в вестибюле. Встретил меня старик в жестком кожаном фартуке; он торжественно снял с панели у себя за спиной ключ, который по размерам подходил для лондонского Тауэра, и повел меня наверх, в аккуратную комнатку, где в камине уже лежали угли, а окна выходили на ряд чудных домиков. Когда он ушел, я сел на кровать, прислушался к шумному дыханию и топоту стада, которое гнали по улице, поблагодарил собственного доброго ангела за то, что тот привел меня сюда, и подумал, сколько путешественников за долгие годы испытывали те же чувства.

Вскоре у меня появилась еще одна причина благодарить судьбу за то, что я оказался в «Ангеле». Но я обнаружил это только через пару часов, о чем расскажу в свое время.

Петуорт-хаус встречает посетителя неожиданно. От рыночной площади вы идете по унылой мощеной аллее, по сторонам которой стоят лавочки и таверны, и вдруг — вот он! Множество крыш и труб, кухонь, конюшен и каретных сараев сгрудились вокруг северного края города, будто огромная змея собралась сжать его в своих объятиях, но устала и заснула, не закончив дела.

Ворота, рядом с которыми стояла небольшая сторожка, были открыты. Похоже, полковник Уиндэм все же отчасти соблюдал традиции третьего графа, потому что даже сейчас, холодным сентябрьским днем, поток людей проходил в парк или из парка так же свободно, будто они гуляли у Серпентайна. Я бы очень удивился, если бы эти почтенные матроны и скромно одетые лавочники стали царапать свои имена на стенах, но если бы захотели — они смогли бы, поскольку тропа целую сотню ярдов шла вдоль дома. Если не замечать современного покроя их одежды, можно было легко представить себе, что я перенесся на тридцать лет назад, когда Тернер жил здесь в своей студии. Эту иллюзию поддерживали угасающий свет, печальные осенние запахи опавших листьев и далеких костров, которые всегда вызывают призраки прошлого так ощутимо, что об их присутствии напоминают комок в горле и мурашки на коже. В этот волшебный миг я позволил себе надеяться, что моя спутница преувеличивала и что сын в итоге окажется столь же гостеприимным, как и отец.

За воротами Петуорт-хауса гостя ждут впечатления сродни тем, которые испытываешь, идя к нему из города. Привратник указал мне на дверь настолько неприметную, что сам я бы ее не нашел, — она находилась под углом к стене, и не было ни одной детали, обозначающей вход в большой дом: ни ступеней, ни колонн, ни фронтонов. На секунду я потрясенно задумался: неужели Петуорт так великолепен, что даже торговцы здесь одеваются как гости и привратник принял меня за мясника или бакалейщика и направил в кухню? Наконец на мой звонок ответил самый безупречный лакей, какого я только видел в жизни, — в темно-синей ливрее, желто-голубом полосатом жилете и молескиновых бриджах, достойных костюма посла. Услышав, что я пришел встретиться с полковником Уиндэмом, он кивнул и пригласил меня в дом.

Я помню, как шел по неприметному коридору, который показался бы слишком простым даже для дома сельского священника, не говоря уже об одном из крупнейших землевладельцев Англии. А потом отворилась следующая дверь, и я вдруг оказался в мире, задуманном совсем с другим размахом и построенном на других принципах. Мы прошли под первым пролетом огромной лестницы, которая поднимается вдоль трех стен огромного вестибюля, пока не доходит до огромной площадки с балюстрадой, занимающей всю протяженность четвертой стены. Над средней частью — два огромных окна, каждое высотой в три человеческих роста; почти каждый дюйм покрыт украшениями: фестонами и завитушками, медальонами и вазами, смеющимися ангелочками со щитами; на фоне ложных ниш стоят живописные фигуры в тогах и лавровых венках, и мраморные бюсты в париках с локонами высокомерно рассматривают мир из ниш настоящих. Над всем этим царят огромные барочные фрески на стенах и потолке: мрачный Прометей лепит людей из глины, Юпитер заставляет Пандору открыть ларец, женщина (возможно, из предков Уиндэма) восседает на колеснице, с земной и небесной свитой и черно-белым псом. Трудно было найти поверхность, не украшенную узорами (даже тыльная сторона ступеней была покрыта панелями и росписью), — за исключением двери, которая, подчиняясь практической необходимости входить в это странное королевство фантазии и выходить из него, была сделана в форме женской фигуры.