Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Он открыл узкую дверь и, потянувшись во мрак, достал фонарь — доказательство его ума и предусмотрительности, поскольку он явно подготовил фонарь заранее, чтобы не вызывать подозрений, — и быстро зажег его. Потом, подняв фонарь повыше, он тихо повел меня по старой каменной витой лестнице, которая так воняла пылью и плесенью, что запах этот прилипал к моему нёбу будто жир — вкус этот чувствуется даже сейчас, когда я пишу тебе письмо. И мне вдруг ясно вспомнилось совсем другое место. Это было так неожиданно, что его название кружилось несколько секунд в тени моего сознания, будто мощная, но полузабытая картина из сна, пока я ее не вспомнил: Хэнд-корт.

— Минутку, сэр, — прошептал Уайтекер, когда мы добрались доверху.

Теперь вид у него был куда более взволнованный, и он осторожно выглянул вперед, чтобы убедиться, что все чисто. Когда он вышел на площадку и подал мне знак идти за ним, двигался он так быстро, что следующее мое воспоминание — это большое темное пространство вокруг, а Уайтекер закрывает дверь и прислоняется к ней, тяжело дыша и беззвучно смеясь от облегчения.

— Простите, сэр, что не зажигаю газовые фонари, — сказал он, отдышавшись, — но я боюсь, что нас заметят.

Хотя утверждение, что комната заперта на зиму, было неправдой, но вид у нее точно был заброшенный. Воздух казался прохладным и влажным, а об огне напоминал только затхлый запах давно погасших углей. В студии было большое арочное окно без занавесей и ставней, и в пробивающемся через него слабом сером свете я увидел силуэты софы, нескольких стульев и контуры изогнутой фигуры, поднимавшейся с пьедестала огромным неровным конусом, напомнившим мне сбившуюся набок высокую шляпу, как у ведьмы в сказке. Судя по всему, она изображала какое-то мифическое сражение двух людей или человека и зверя. Яснее разобрать было трудно, потому что фонарь, качавшийся в руке Уайтекера, освещал всего несколько квадратных футов ковра, но, когда мои глаза больше привыкли к темноте, я заметил, что полки уставлены книжными стеллажами, и понял, что это еще одна библиотека. (Господи, сколько же книг у полковника Уиндэма? И сколько из них он прочел?) Не было никаких следов того, что комната когда-либо использовалась как студия — не было вообще ничего, связанного с живописью, за исключением нескольких картин над камином.

И все же я не мог не ощущать присутствие Тернера с необыкновенной силой — с такой силой, что на мгновение я будто увидел его тень у окна перед мольбертом: одна кисть сжата в зубах, другая в руке, а глаза ярко блестят от азарта. Может быть, я и правда теперь его лучше узнал, а может, просто продолжаю мысль, пришедшую в голову на лестнице, но на мгновение я, кажется, понял, почему ему здесь нравилось: это словно идеальная Мэйден-лейн, которая в большем масштабе и с куда большим комфортом дает ему то же равновесие между обществом и уединением, которое он знал, когда рисовал мальчиком у себя в комнате. Большая дверь, которая надежно защищала его от любопытного мира, с той же легкостью могла вернуть его к людям, потому что за этим уединенным островком тянулся огромный сад, полный слуг, детей и товарищей-художников, и над всеми возвышался его добрый покровитель. Точно так же и Хэнд-корт когда-то был полон знакомых лиц.

Представь себе мои ощущения, любовь моя, когда посреди этих размышлений я вдруг услышал в десятке ярдов от себя сдавленное девичье хихиканье. Любой храбрец на моем месте — если он не полный чурбан без капли воображения — ахнул бы, почувствовал мурашки на коже и вспотел от неожиданности.

— Нэнси! — сказал Уайтекер. Он, похоже, был удивлен почти так же, как и я, и фонарь у него в руке задрожал, бросая брызги желтого света на пол и стены.

В этом лихорадочном свете я увидел, как из-за софы поднимается девушка, отряхивая пыль с юбки в цветочек. Она все еще смеялась, но это был неуверенный смех человека, который надеется избежать упреков, представив свой поступок забавной выходкой.

— Я думал, ты еще не пришла! — воскликнул Уайтекер.

— Я ждала на лестнице десять минут, — сказала она обиженно. — Но тебя все не было и не было, и я решила, лучше уж я тут спрячусь…

Он не мог больше ее упрекать, но все же по его тону чувствовалось, что он с трудом сдерживает гнев на то, что его застали врасплох и заставили испугаться.

— Ну, — сказал он отрывисто, — ты принесла?

— А как же, — ответила она и двинулась к нам вокруг софы мелкими неуклюжими шажками. Когда она вышла на свет, я понял, в чем дело: под фартуком она что-то держала.

— Нэнси, — сказал Уайтекер уже мягче, — это мой кузен из Лондона, мистер… мистер…

Признаюсь, на мгновение я растерялся; если Нэнси, что было очевидно, участвовала в заговоре, почему не представить меня моим собственным именем? Но я почти сразу нашел ответ: он все с тем же похвальным благоразумием старался защитить и ее, и нас. Если нас обнаружат, так будет меньше шансов, что она нас выдаст. И сама она не так провинится, если окажется, что она не знала, кто я такой, а просто помогала развлекать заезжего родственника Уайтекера.

— Дженкинсон, — сказал я, и если бы ты меня слышала, наверняка сказала бы: «Вот человек, рожденный в Ковент-Гардене, но добившийся успеха».

— Здравствуйте, мистер Дженкинсон!

Она была молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, смуглая, как цыганка, и с тонкими четкими чертами лица. Руку мне она пожала со скромной учтивостью, которая заставила меня подумать, что ей хотелось мне понравиться — возможно, произвести впечатление подходящей жены для моего предполагаемого кузена.

— Давайте посмотрим, — сказал Уайтекер.

Нэнси присела, достала из-под фартука старый клеенчатый мешочек и положила его в круг света на полу.

— Он это маме моей подарил, — сказала она, вытащив завернутый в бумагу плоский предмет и начиная его разворачивать.

— Тернер? — спросил я.

Я не знаю, ответила она или нет, потому что в этот момент я увидел у нее под пальцами первое пятно знакомого жгучего красно-оранжевого цвета, потом темную полосу фона и яркую кнопку солнца, пылающего, как свежая рана, истекающего сиянием на разлинованное тучами небо.

— Ну, вот, — сказала она.

Взяв картину в руки, я увидел, что это небольшая акварель с видом парка, может быть, послужившая наброском для большого полотна маслом. Мазки были такие грубые и смазанные — иногда предмет был обозначен всего одной линией или пятнышком краски, — что трудно было что-то различить ясно, но я сумел опознать греческий храм, стадо оленей (просто россыпь точек) на склоне холма и что-то вроде пустого кресла в нижнем левом углу, очевидно, на террасе перед домом.

— Твоя мама хорошо его знала? — спросил я.

— Ну, она его часто видела, — сказала Нэнси. — Она здесь служанкой была, как я.

— И почему же он ей подарил эту картину? — спросил я с ухмылкой, от которой мне самому стало неловко.

— Я даже и не знаю, мистер Дженкинсон, — сказала она. — Мама об этом не рассказывала. А вы как думаете, почему?

Она смотрела мне прямо в глаза, слегка улыбаясь, но я заметил, что она краснеет.

Я почувствовал, что не могу дальше задавать вопросы, не выходя при этом из рамок персонажа, который я изображал; так что я усмехнулся, отдал ей картину и сказал с видом человека, ограниченное любопытство которого было вполне удовлетворено:

— Очень интересно, девочка. Спасибо.

Ты можешь подумать, что эта встреча мне мало что дала; но все же мой визит в Петуорт приобрел смысл, и у меня появилось ощущение — пока не могу сказать, верное или нет, — что я узнал нечто ценное о Тернере и понял его характер.

Я ушел бы совсем довольный, если бы не случай на обратном пути. Мы как раз снова вышли из тоннеля в служебное крыло, и я уже вздохнул с облегчением, как вдруг увидел, как ко мне приближается, направляясь к дому с полным подносом бокалов и кувшином, человек, встречи с которым я боялся больше всего, — лакей, провожавший меня сегодня утром к полковнику Уиндэму. Отворачиваться или прятать лицо в воротник смысла не было — он уже наблюдал за мной с озадаченным выражением лица и наверняка счел бы любое колебание или уклончивость признанием вины. Я понял, что единственный выход — заставить его усомниться в правоте его собственных глаз. Поэтому, когда он замедлил шаг и собрался нас задержать, я остановился, улыбнулся ему и сказал:

— А это кто, Пол?

— Мистер Бонд, — сказал Уайтекер. — Мистер Бонд, это мистер Дженкинсон, мой кузен из Лондона.

— Рад познакомиться, мистер Бонд, — сказал я. Я не предложил ему руку, потому что он все равно не мог ее взять, но уважительно кивнул. — Пол хороший мальчик, он часто пишет и всегда упоминает, как вы ему помогаете осваивать его обязанности.

Бонд не ответил, только внимательно посмотрел мне прямо в глаза, потом на Уайтекера и снова на меня. Наконец он спросил: