Журнал «Вокруг Света» №12 за 1977 год - Вокруг Света

— Да оставайтесь у нас — уж как-нибудь устроим на ночевку. Время к ночи, а там лесом идти, еще заблудитесь.

За окном стыл, цепляясь за старые ветлы, морозный закат. В свете его виднелась недавно чищенная бульдозером дорога, по которой нам предстояло идти: широкое, уезженное машинами и санями полотно и два снеговых гребня по краям. С такой дороги, если и захочешь, сразу не выкарабкаешься в поле. Где уж там заблудиться! К тому же надоедать кому-то своим присутствием весь долгий зимний вечер не хотелось. Лучше провести эти часы в дороге, зато завтра быстрей управимся со своими заданиями и пораньше поспеем обратно к поезду. Словом, что рассуждать? — время наше молодое, ночь наступает ясная, пошли!

— Если что, на полдороге, перед лесом, деревушка будет, Ольгино, — подсказала нам на прощанье председатель. — Спросите там тетю Тосю — четвертый дом с края. Это тетка моя. Она всех пускает.

Мы поблагодарили ее и вышли из избы.

...Зимние, медлительные, будто подмороженные закаты, как вы недостижимо чисты! С утра едва ли не оттепелью дышало в воздухе, низко ползли над землею тучи, а теперь снег скворчит под валенками, небо распахнулось в темную, с зябкими звездами глубь, на высоких сугробах еще розовеют отсветы вечера, и подступают к ним неслышно синие тени.

Мы шли быстро, дорога привольно изгибалась в полях, последний свет источался на западе. Потом впереди проглянула тонкая темная черта, она становилась отчетливей, грубей, и вот уже разрослась перед нами в темную стену. Где-то справа, в поле, отстали робкие огоньки жилья.

В лесу, при голубом первосвете луны, все было оцеплено тишиной. Старые ели нехотя отзывались на наши голоса. Нам оставалось как будто всего полдороги, и мы вовсе не устали, а только разогрелись и шли, распахнув пальто, сняв перчатки.

Так вот, сгоряча, мы не заметили, что дорога изменилась: появились ребристые гусеничные следы, усеянные древесным сором — сучьями, корой, хвоей. Вдруг оказались мы на вырубке, и тут дорога оборвалась. Ясно было, что вырубка совсем недавняя и что зимою тут, видимо, работает какой-то леспромхоз. Это был лесной тупик, и мы, без особой, впрочем, тревоги, повернули вспять. Вернемся к развилке, которую миновали минут десять назад, и выберем второй путь.

Но и второй путь, когда мы прошли по нему около километра, начал странно крутить и в конце концов снова вывел нас на вырубку (не ту ли самую?). Потоптавшись немного, мы наткнулись на дорогу, по которой, кажется, уже приходили сюда. Вот теперь настало время всерьез задуматься. Что за недобрая сила водит нас кругами по лесу? И как знать, не весь ли он испетлян такими вот тракторными и автомобильными трассами? Не закружиться бы нам тут на всю ночь. Конечно, в крайнем случае можно будет развести костер и просидеть у него до света. Но до света — глянули на часы — еще полсуток!

Тогда-то мы и вспомнили про гостеприимную тетю Тосю.

От вырубки мы еще прибавили шагу и теперь уже шли молча. Лес остался за спиной, слева, в голубом свете мы увидели в отдалении несколько домов под старыми заиндевелыми березами. Это, похоже, и было Ольгино.

Дома стояли в два порядка, один против другого. Деревня уже спала.

Где же изба тети Тоси — четвертая слева или справа, с этого или с того конца деревни? Мы избрали нарядный домик по левую руку и постучали в окно.

— Давай говори ты, — подтолкнули меня товарищи.

В избе долго было тихо. Лишь занавеска слегка качнулась, или показалось мне. Наконец за дверью на крыльце — настороженный женский голос:

— Кто там?

— Здесь тетя Тося живет?

— Кто там?

— Тетя Тося, мы — москвичи, приехали сюда в командировку, идем в Жегуново, да вот в лесу заблудились, а ваша племянница в Федосеевском сельсовете сказала, что у вас можно переночевать. И привет вам передавала.

— Не знаю. Не знаю, — испуганно запротестовала хозяйка. — У меня уже спят все. Никого не пускаю ночью.

— Да вы не бойтесь, тетя Тося, — упрашивал я. — Мы документы покажем. А то замерзли совсем.

И про племянницу еще раз напомнил.

— Ничего не знаю, — стояла на своем хозяйка. — Никого не пущу. Постучите еще к кому...

Вот тебе и тетя Твся! Делать нечего, мы отправились к соседнему дому. Но и там повторилось то же самое, с тою лишь разницей, что теперь переговоры вел один из моих спутников. И в третьей, и в четвертой избе дверь нам не открыли. Наконец очередная хозяйка категорически заявила:

— А кто вас знает, что вы за люди? И не стучите зря — никто не пустит.

Но, помолчав, добавила:

— Вот разве к соседям пойдете, в крайнюю избу. Там хозяин есть. Они, может, и пустят.

Один из моих спутников впал в какое-то угрюмое безразличие:

— Нет, ребята, никуда больше ходить не надо. Лучше в лес вернемся и разведем костер. А тут чертовщина какая-то, колдовство, ей-ей. И по лесу нас мотало, и тут мотает...

Но я все же постучал в окно крайней избы.

— Кто там? — глуховатый мужской голос за дверью.

Я повторил почти наизусть заученную просьбу, но бойкости в голосе уже не осталось.

Звякнула щеколда, дверь мерзло заскрипела, в освещенном квадрате — высокая фигура пожилого человека, в валенках и нахлобученной на лоб шапке. Он оглядел нас не спеша:

— Ишь, мороз-то, а? Ну входите, если так...

— Ой, спасибо! — запричитали мы непослушными языками, — Спасибо вам!

И ввалились через сени в духовитое, теплое чрево избы. У печи, от которой прямо на нас шел кирпичный, с кислинкой, жар, стояла хозяйка. Или она не ложилась еще, или быстро успела одеться — даже платок на голове.

Свалили в угол рюкзаки, разделись, разулись, расселись — кто на лавку, кто по табуреткам. Еще раз, перебивая друг друга, рассказали незамысловатую историю своих злоключений. Хотели было документы показывать, но хозяин с достоинством отстранился ладонью:

— Ни к чему. Что я — милиция?

— Может, самовар им погреть? — спросила у него хозяйка.

— Да что вы, не беспокойтесь, — стали мы для порядка возражать. — И так вам хлопот доставили.

Но хозяин и тут от нас отмахнулся: пустое, мол, говорите.

— Конечно, погрей. Они и голодные небось.

Мы оглядывали комнату. Все тут было как в старом, хорошо знакомом сне: божница высоко в углу, над кроватью два увеличенных фотопортрета — хозяева в молодости, между окон еще фотокарточки в большой застекленной раме — юные пареньки в военной форме, девушки-невесты, чьи-то малые дети и внуки; переливистые морозные сады на стеклах, тенистые герани, по полу — цветастые рядна; откуда-то из-под кровати или с запечка мягко выбрела кошка — поглядеть на гостей, выгнула спину дугой, замурлыкала сразу под чьей-то гладящей рукой, а тут и самовар, еще не остывший с вечера, запел по-комариному. Хозяин жесткими пальцами завинтил цигарку, угостил и нас табачком. Достали припасы из рюкзаков и, у хозяйки спросясь, выставили на стол запотелую бутылку. Супруг кивает: набери, мол, капустки, груздей.

Я разглядываю его внимательней. Худой, длинный, с жестким, хотя и не густым уже бобриком на голове. Хозяйка объяснила, что ему нужно говорить погромче — контузия с войны, — и когда он за чем-то отворачивается, я вижу у него на темени углубление величиной с голубиное яйцо и вспоминаю тут же, что точно такая осколочная отметина была на голове у моего покойного дяди. И от этого воспоминания возникает чувство, будто с нашим хозяином мы знакомы уже давным-давно. Поглядываю на него и думаю: сколько же, человече, нужно было тебе протопать по колеям войны, сколько сотен раз ночевать в чужих домах, а то и в совсем случайных пристанищах, на холоде и морозе, чтобы так, с первого раза, научился ты понимать состояние постороннего человека, ищущего среди ночи крова? А впрочем, только ли война научила? И родители твои, и деды, и прадеды наверняка жили по тому же правилу: открывать дверь по стуку, не распытывая подозрительно, кто он таков — приблудный человек. Да, но почему же тогда тетя Тося отказала, почему в других домах нас не приняли?

Словно угадав ход моих мыслей, хозяин сказал:

— Оно не мудрено, что никто не хотел вас ноне пустить. Старухи у нас пуганые. Тут ведь слух прошел, будто в округе какие-то худые людишки объявились. Оно, кто знает, може, и врут, а боязно бабкам-вдовухам.

Между тем хозяева позвали к столу. Хозяйка выпить с нами отказалась, а «дед», как она его звала, исправно, по-солдатски, осушил свой лафитник. Мы чокнулись за их здоровье, за их дом. Самовар звучал в центре стола, как пчелиный рой. На гранях его отражались наши круглые разрумянившиеся лица.

Когда, отужинав, мы стали укладываться спать, хозяйка полезла к божнице и затеплила лампадку. Тут-то я и сообразил, что она нас все же побаивается, и этот слабый прижмуренный свет — ей защита.

Спал я плохо: то ли прихватил сюда застарелую московскую бессонницу, то ли жар хорошо протопленной избы оказался с непривычки избыточным. И всякий раз, пробуждаясь, слышал, что и хозяйка мается, ворочается в постели, шепчет что-то — то ли «деду», то ли про себя... Может быть, она вспоминает теперь о своих детях, тех самых, что на фотокарточках. Где они? Спят ли мирно в собственных домах или тоже, как и нас, застигла их зимняя ночь в чужом жилище? Или идут еще стучаться к кому-то? И их тоже боятся впустить...