Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг. - Филипп Шейдеман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прием у главнокомандующего
14 июля 1917 года. О событиях последних дней я могу рассказать только в общих чертах. Вчера утром отложили заседание Главной комиссии, потом собрался сеньорен-конвент, потом пленум. Затем Совет рабочих и солдатских депутатов, как мы шутя называем совещания представителей партий большинства. Мы еще раз стараемся придать бодрости членам прогрессивной народной партии на случай приема у главнокомандующего. Около половины пятого в нашу комнату входит тайный советник Юнгейм и приглашает нас к Гинденбургу: «В пять часов господа прогрессисты, в пять с четвертью представители центра, в пять тридцать социал-демократы». Раздается взрыв хохота. Затем со всей серьезностью обсуждается, не отказаться ли нам от такого «военного приема». Исходя из предположения, что ограничение нас во времени исходит не от генерала, мы заявляем, что готовы идти в Генеральный штаб. Первыми идут Пайер и Фишбек. Вскоре после них Эрцбергер и Мейер-Кауфбейрен. Затем идем Эберт и я. Мы идем заранее, чтобы информироваться у Пайера и Фишбека, пока будут выслушивать Эрцбергера и Мейера. Но оказалось, что пришлось просидеть с Эрцбергером и Мейером в большой приемной Генерального штаба около 40 минут, так как прием прогрессистов продолжался 40 минут. Дежурный офицер несколько раз приносил нам извинения. В конце концов нас спросили, не желаем ли мы войти вчетвером. С удовольствием! Гинденбург и Людендорф, у которых был еще какой-то полковник Гаарбаум, приняли нас с величайшей любезностью. Мы обменялись крепкими рукопожатиями и посмотрели друг другу прямо в глаза. В углу сидели Гельферих и Ваншаффе. На стенах и на столах карты. Гинденбург: «Я думаю, господа, что вы интересуетесь положением на фронте? Людендорф, дайте сведения». Людендорф указал место, где русское наступление оттеснило австрийцев. Силы русской армии не прежние. Если же она, несмотря на это, достигла некоторых успехов, то я скажу вам конфиденциально, почему: против нее стояли австрийцы, то есть славянские войска с неудачным начальником во главе. Начальник этот теперь уже отозван. На стороне русских сражались перебежавшие раньше австрийские славяне. Кстати, расстояние, на которое русские продвинулись, так незначительно, что его едва можно отметить на карте. На западе мы держимся твердо. Американцев не боимся. Они дадут летательные аппараты и летчиков, для перевозки же значительного числа войск вряд ли найдется тоннаж. Пока они смогут прийти, эвентуально, в марте 1918 года, подводные лодки, можно надеяться, создадут в Англии готовность к миру. Людендорф проявлял абсолютную твердость, но исходил, к моему удивлению, из предположения, что война продлится еще добрый год. Эрцбергер предложил несколько незначительных вопросов о снарядах, а затем вступил в разговор я. Обратился сразу к заявлениям Людендорфа. Подумали ли он и Гинденбург о том, что происходит дома? Рабочие на фабриках ежедневно сотнями лишаются чувств от голода. Разносчицы писем падают в обморок на лестницах. Голод, нужда, скорбь по погибшим, негодование перед пангерманистскими целями войны, никаких видов на ее окончание; summa summarum: отчаяние, которое превращается в возмущение. Затем я обосновал декларацию о целях войны, предназначенную для рейхстага, не сказав, однако, что речь идет о такой декларации, а указал на ее значение за границей, затем в России и внутри страны. Я говорил около 20 минут. Внимательнее всего слушали, как мне казалось, Людендорф и Гинденбург. Когда я кончил свою речь, заговорил Гинденбург: мои слова произвели на него большое впечатление, но о том, чтобы все с математической точностью оставалось так, как было, нет ведь и речи. Конечно, были выдвинуты нелепые цели войны. Например: мы должны за собою сохранить земли, которых еще даже не завоевали. В том же духе говорил Людендорф. Затем я сделал дополнение к моей речи. Декларация, о которой оба упомянули, оставляет, сказал я, достаточно простора «всякому разумному соглашению». Всякое же насильственное расширение территории должно быть решительно отвергнуто. Людендорф: «Подумайте об Аахене, в случае если мы не обеспечим себя в Бельгии!» Затем Людендорф и Гинденбург посоветовали сделать декларацию «позитивнее». Внутри страны была бы полезна, по их мнению, и наша редакция, но за границей? Нет! Там опять заговорили бы о слабости. Поэтому нужна более «позитивная форма». Затем — разговор о подводной войне. Людендорф не соглашается с исчислением мирового тоннажа, сделанным Эрцбергером. Гельферих же придает ему решающее значение. Когда мы уходили, Гельферих сказал мне: «Итак, мы еще переговорим о декларации?» Я: «Нет, ваше превосходительство, больше о ней говорить нечего». Мы расстались с крепкими рукопожатиями в 7 часов, после разговора в час с четвертью. Гинденбург вовсе не произвел на меня сильного впечатления. Он выглядит моложе и не так высок ростом, как я представлял себе. Манерой говорить он напоминает Павла Зингера. Гинденбург обошелся с нами, как со старыми знакомыми, в нем нет и следа рисовки. Прекрасный тип военного. Людендорф — крепкий, здоровый малый, блондин со светлыми голубыми глазами. Он был поглощен разговором и старался тотчас же воспринять всякую услышанную мысль. Без сомнения, Людендорф значительнее Гинденбурга. Когда мы вернулись в приемную, там сидели остальные депутаты: Шифлер, Брун, фон Гейденбрант, фон Вестарп и т. д. и т. д. Мы тотчас же пошли в рейхстаг, чтобы там, как было условлено, возобновить совещание. Вследствие затянувшейся беседы с генералами, мы пришли вместо шести часов в семь с половиной, Пайера и Фишбека не было. Эрцбергеру нужно было в свою фракцию. Мы ушли от Гинденбурга под впечатлением, что он, хотя и не убежден, а, может быть, даже неприятно задет резолюцией, тем не менее с ней примирился. Поэтому мы без дальнейших сомнений решили ее опубликовать. Зюдекум
