Навеки девятнадцатилетние - Григорий Бакланов

-- Ну?

Глаза у Китенева светлые, как вода, прозрачные. Третьяков ждал.

-- Вот не знаю, оставлять тебе шинель в наследство, не оставлять? Может, зря только трепешь казенное имущество? Похоже, что зря.-- В светлых глазах его смех играет:-- А вообще как?

Третьяков, улыбаясь, ждал:

-- Я спрашиваю, как в смысле морально-политического состояния?

-- Бодрое.

-- А ведь какой был юноша!-- Китенев подложил подушку под спину, сел повыше.-- Его когда в палату привезли, я думал, к нам девушку кладут. Глаза ясные, мысли чистые и все устремлены на разгром врага. А полежал с вами, и вот чего из него получилось. Это он от Старыха понабрался. Не учись у него, Третьяков, он уже лысый. Между прочим, ты, Старых, своей лысине жизнью обязан. Ты ведь от стыда прикрылся. А будь у тебя чуб, как у некоторых военных, стал бы ты каску на голову надевать?

Китенев процедил сквозь пальцы волнистый свой чуб, заметно отросший в госпитале. Медсестра, с ложечки кормившая Аветисяна гречневой размазней, сама рыженькая, круглолицая, румяная, так заслушалась радостно, что ложку уже не в рот совала, а в ухо.

-- А ну, руку мне сожми! -- Китенев протянул Третьякову свою руку. Тот полюбовался, как на ней от кисги до засученного по локоть рукава играют все мускулы.

-- Зачем?

-- Старшего по званию спрашивают "зачем"? Приказано жать-- жми! Может, ты симулянт.

Посмеиваясь, Третьяков слабыми пальцами сжал, сколько мог.

-- И все? Ты что, вообще такой слабосильный? А ну, правой жми! Нет, силенка есть. А ну, левой еще разок! А ну, смелей!

-- Все.

-- Как все?

-- Все. Сильней не могу.

Тут Старых прискакал, подпираясь под плечо костылем, сел на койку с разбегу, обнял костыль. Лицо, жаждущее рассказать.

-- Это тоже привели одного на медкомиссию, рука не хуже твоей, не разгибается... Ты слушай, слушай, опыта набирайся, плохому не научу. Приводят его, ага... "А ну, руку разогни". "Она у меня такая..." Пробуют силом разогнуть. Все точно, отвоевался парень, надо списывать по чистой. А тут хирург-старичок не зря нашелся: "Ну-ко покажи, как она у тебя прежде была?" "Прежде-то во как!"-- И сам разогнул. Гляди, Третьяков, будут спрашивать, мимо ушей пропускай.-- Старых махнул себя по уху.-- Врачи, они теперь до-ошлые...

Белые двери палаты раскрылись, в белых халатах вошли двое. Передний, солидный, подымал плечи, очки его гордо блеснули на свету. При нем суетился начхоз.

Начхоз был вольнонаемный. На нем под халатом -- мятые гражданские брюки в полосочку, не достающие до ботинок. Нестроевой, ограниченно годный по какой-то статье, он в их офицерскую палату входил, пресмыкаясь, понимал, как должны раненые смотреть на него, не безрукого, не безногого. И хоть ничего в его судьбе от них не зависело, готов был услужить каждому. "Жить хочет",-определил Старых. И даже про то, что начхоз шепелявит от рождения, сказал: "Придуривается! Нестроевой... С женой спать, тут он строевик, а как на фронт-- ограниченно годный".

Третьякову всегда стыдно было за этого человека, не стыдящегося унижать себя. Как можно жить от освидетельствования до освидетельствования, ждать только, чтоб опять признали ограниченно годным, отпустили дослуживать в тылу... Ведь мужчина, война идет, люди воюют.

Но сегодня начхоз нес службу при начальстве. Никого в отдельности не замечая, строгим взглядом прошел по головам:

-- Здесь он, здесь. Разве что если на перевязку... Третьяков! Подводите вы нас. Вами вот интересуются.

Что-то знакомое почудилось Третьякову в солидном человеке, которого начхоз пропускал вперед, в его манере подымать плечи. Но тут Старых неохотно поднялся с кровати, загородил обоих. А когда отскакал в сторону, они уже стояли в ногах.

-- Володя!

-- Олег!

В портупее косо через плечо, в распахнутом белом халате стоял перед ним его одноклассник Олег Селиванов, смотрел на него и улыбался. И начхоз улыбался, родительскими глазами глядел на обоих. И вся палата смотрела на них.

-- Как ты разыскал меня?

-- Да, понимаешь, совершенно случайно. Олег сел на ребро кровати, полой халата прикрыл полное колено, обтянутое суконным галифе. Военная форма, погоны под халатом, портупея, ремень. А в стеклах очков те же кроткие, домашние глаза. Бывало, стоит Олег у доски, весь перепачканный мелом, потный от стыда: "Спросите у мамы, я, честное слово, учил..."

-- Слушай, по виду ты прямо "товарищ командующий".

-- Главное, ты здесь столько лежишь, а я лишь вчера узнал. В бумагах попалось...

-- Представляешь, капитан, вместе в школе учились,-- сказал Третьяков, отчего-то чувствуя некоторую неловкость за Олега: того так почетно ввели, такой он сидел здоровый, свежий с улицы.

-- Бывает,-- сказал Китенев и встал, надевая халат.

-- Олег, но как ты здесь?

-- Я -- здесь.

-- Здесь?

-- Здесь.

И оба в этот момент почувствовали тишину палаты.

-- Пошли, ротный, покурим,-- сказал Китенев громко. Вместе со Старыхом пошли они в коридор. И начхоз удалился, для порядка еще раз оглядев палату.

Шелестел газетой Атраковский на своей койке, заложив руку за голову. Оголившийся белый худой локоть его с опавшими синими венами, как неживой, торчал вверх.

Олег протирал стекла очков полой халата, слепо мигал будто припухшими глазами. Смутно вспоминалось Третьякову-- мать писала ему на фронт или Лялька писала,-- что призвали Олега вместе с ребятами из их класса, с Карповым Лешкой, с братьями Елисеевыми, Борисом и Никитой, куда-то их погнали уже обмундированных, а потом Олег вернулся. И что-то угрожало ему. Но будто бы вмешался отец, известный в их городе врач-гинеколог, и Олега по зрению признали негодным к строевой службе. В школе он действительно видел плохо.

-- Знаешь, кого я здесь встретил на базаре?-- Олег надел очки, взгляд за стеклами прояснился.-- Мать Сони Батуриной, помнишь ее? Она еще голову тебе бинтовала на уроках военного дела. По-моему, Соня была в тебя немножко влюблена. Она ведь убита, ты не знал?

-- Разве она была в армии?

-- Она сама пошла. Такой тогда был подъем в первые дни!

-- Так я ее в августе встретил. Какие ж первые дни?

-- А ты не путаешь?

Нет, он не путал. Он встретил Соню Батурину в самом конце августа: уже астры продавали. Соня сказала:

"Смотри, астры! Скоро в школу. Только уже не нам. Какие синие!" Он купил ей букет. Как раз у Петровского спуска. Потом они стояли на мосту. Соня спиной оперлась о перила, распушивала астры, смотрела на них. Под мостом текла мутная от глины, быстрая вода, и две их тени на мосту, казалось, плывут, плывут навстречу. "А ведь мне еще никто никогда не дарил цветов,-- сказала Соня.-- Ты-- первый". И посмотрела на него, держа букет у подбородка. Он поразился еще, какие синие у нее глаза. И весь подбородок и кончик носа она выпачкала желтой пыльцой. Он хотел достать платок, но платок был грязный, и рукой осторожно стирал пыльцу, а Соня смотрела на него. Сказала вдруг:

-- Интересно, каким ты будешь после войны, если встретимся?

Значит, она тогда уже знала, что уходит на фронт, но не сказала ему. Потому что он, парень, был еще не в армии.

-- Она сама подошла ко мне на базаре, а так бы я ее, наверное, не узнал,-- рассказывал Олег.-- , нее вот эта часть лица... Нет, вот эта... Подожди, я сейчас вспомню.-- Он пересел на кровати другим боком к окну, подумал:-- Да вот эта. Она отсюда подошла. Вся вот эта часть лица у нее перекошена и глаз открыт, как мертвый. Это парез, паралич лицевого нерва. Я потом был у нее, она мне читала Сонины письма. Очень тяжело... А помнишь, как у меня на галерее мы играли в солдатики? У тебя была японская армия, а у меня были венгерские гусары. Помнишь, какие красивые были у меня венгерские гусары?

Из-за стекол очков с широкого мужского лица смотрели на Третьякова детские глаза, в которых время остановилось. Они смотрели на него из той жизни, когда все они еще были бессмертны. Умирали взрослые, умирали старые люди, а они были бессмертны.

В коридоре, пожимая огромную ладонь Олега, Третьяков сказал: "Приходи еще",-- а сам очень надеялся, что больше Олег не придет.

Старых сразу же спросил в палате:

-- Кореш?

-- В школе вместе учились. Вот разыскал меня.

-- Большой человек.-- Старых радостно ощерился.-- Нужен родине в тылу.

-- Что ты знаешь? У него зрение...

-- Плохое!

-- Он ночью вообще, если хочешь знать...

-- Фронт с тылом перепутал!-- под смех палаты закончил за него Старых.-- Сослепу! Это не хуже того, летом в сорок втором везли нас в санлетучке. Как раз самое он на Сталинград пер... Какая же это станция, вот не вспомню... Ну, шут с ней. Тут эшелон с оборудованием на путях, тут бабы, детишки, кого взяли, кого брать не хотят, слезы, визг, писк. Набились к нам в товарные вагоны. Не положено, а не оставлять же. Тут гражданин вот такой солидный вперся с чемоданами. Его выпихивать. "Товарищи, товарищи, что вы делаете? Я нужен нам!"

-- Врешь!-- хохотал Китенев-.-- Ведь врешь!

-- Я нужен нам!

ГЛАВА XIX

Для тяжелораненых самые трудные часы ночью, для выздоравливающих самое тягостное время-- вечер. Вечером в палате сумеречный желтый свет электричества, хлопья теней по углам, и все, кого отделила война-- и мертвые и живые,-- все они в этот час с тобой.