Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

Я сделал вид, что сейчас заплачу, и Шушан, вспомнив про нашего папу, устыдился. Увидев это, я сразу затараторил:

— А вы пустите нас по одному билету, господин Шушан, а? У нас ведь на каждого по полбилета, так? А это все равно что один билет на полфильма, правда? А в перерыве мы уйдем.

— Нет, — отрезал Шушан, сразу забыв про нашего папу. — Даже и не думайте. У меня, месье Дадон, изволите ли видеть, с арифметикой проблем нету. Если сложить полфильма и еще полфильма — одного билета не получится. Не получится и все тут. Вот скажите мне такую вещь. Когда вы на свет появились, вы Бога тоже попросили, чтобы Он вас по одному билету пустил, да? Может быть, вы Ему поклялись, что каждый из вас только по полжизни проживет?

Я видел, что Ицику страшно не нравится, как Шушан говорит про Бога, и что он начинает злиться.

— Но ведь для вас же это одни и те же деньги, — взмолился я. — Разве нет? Ну, пожалуйста. Что вам стоит?

— Хорошо еще, что ваш папа этого сейчас не видит, — укоризненно сказал Шушан. — Он бы от стыда за вас умер. Он, к вашему сведению, того, что ему не причиталось, никогда ни у кого не просил. Да-с. И сам, между прочим, никому ничего бесплатно никогда не давал.

Я уже готов был и в самом деле расплакаться, и мне хотелось только одного — уйти, но Ицик схватил меня за руку и удержал. Для него это уже было делом принципа. Между тем Шушан не унимался:

— Знаете, в чем проблема этой страны? Нет? В том, что здесь надо всем постоянно все объяснять. А я никому ничего объяснять не обязан, ясно? Особенно всякой там мелюзге! Где это видано, чтобы дети так со взрослыми разговаривали, а? И где это слыхано, чтобы они свои головы так высоко задирали? Дети, они голов задирать не должны. Дети должны смотреть туда, куда им и положено, — вниз. Нет, ну разве я не прав? — обратился он за поддержкой к Шуле, вошедшей в кинотеатр.

— А фильм еще не начался? — спросила она.

— Нет, нет, — успокоил ее Шушан. — Начнется только через две минуты. Кстати, как там дела у Циона?

Поговорив с Шулой, он снова повернулся ко мне:

— Н-да. Так на чем же мы, месье Дадон, остановились? Ах да. Так вот. Если ребенок доходит отцу только до колен, пусть он на одни его колени и смотрит. Большего ему видеть не положено. А если ему захочется на что-то пожаловаться, пусть жалуется отцовским коленям. Потому что так устроен мир. Поелику ребенок есть не что иное, как плод недозрелый, и слушать, что он там вякает, нет никакой нужды: он еще этого не заслужил. И ежели отец говорит ребенку что-нибудь умное, это входит ребенку не через уши, а проникает прямо в его маленькую головку. Падает на него, так сказать, сверху. Так что если даже ребенку уже тринадцать, он все равно не имеет права поднимать голову и смотреть отцу в глаза.

Я украдкой взглянул на часы Шушана. «Черт! — подумал я. — Вот-вот уже киножурнал начнется, а мы все еще здесь торчим. Да и Ицик, того и гляди, распсихуется. Уж я-то его знаю. Кончится тем, что нас выгонят отсюда обоих».

— Господин Шушан, — сделал я последнюю попытку. — Но ведь вы же все равно уже билет Ицику оторвали, правда? Так может быть, вы нас все-таки пропустите, а? Всего только один разок? Ну что вам, жалко, что ли?

Однако Шушан был неумолим.

— Ну что, месье Дадон? — спросил он, посмотрев мне в глаза, когда двери в зале захлопнулись и из-за них послышалась музыка киножурнала. — Вы уже что-нибудь надумали или нет? Может, уже скажете вашему брату, чтобы заходил? А то он так все начало фильма пропустит.

И тут, на наше счастье, в кинотеатр вошла Рахель.

— Рахель, — обратился к ней Шушан ласково, — я прав или нет?

Я подумал, что теперь-то уж он пропустит нас наверняка, но он решил помариновать нас еще немножко.

— Ну-ка, месье Дадон, давайте считать вместе. Пара чулок. Так? Пара новых туфель на высоких каблуках. Так? Ну и сколько же это будет? Правильно. Один билет. Вот скажите мне, прекрасная Рахель. Не бойтесь, не бойтесь, фильм еще не начался. Это пока только киножурнал. Вот эти вот два умника хотят тут у меня по одному билету пройти. Чтобы только полфильма посмотреть, до перерыва. Ну? Что вы на это скажете?

— Как тебе не стыдно, Шушан? — упрекнула его Рахель, заходя в кинозал. — Они же сироты. А ты жмотничаешь.

— Тоже мне! — фыркнул ей вслед Шушан. — Подумаешь.

Но слова Рахели на него подействовали.

— Ладно, — сказал он наконец неохотно, — проходите. А то уже скоро фильм начнется. Только чтобы тихо у меня, понятно? И чтобы не мешали никому! Кстати, кино, я вам доложу, так себе. Про какого-то мальчишку с птицей. Мне его, наверное, по ошибке прислали.

Однако даже после этого он дал нам войти не сразу. Потребовал, чтобы сначала мы поклялись, что уйдем.

— Чтобы в перерыве стояли у меня тут, как штык! Ясно вам? А то знаю я вас. Эдак и к Ною тоже придут и скажут: «Пусти нас, пожалуйста, к себе на ковчег, спаси нас, пожалуйста, от потопа. Правда, у нас билеты только вот досюда, но мы там слезем, честное слово! Мы не вруны какие-нибудь».

Когда мы наконец-то вошли в зал, я быстро нашел хорошие места и предложил Ицику сесть позади маленького мальчика — чтобы ему было лучше видно, — но Ицик все никак не мог успокоиться.

— Я ему еще покажу! — кипятился он. — Вот увидишь! Чтобы он больше не смел у меня так про Бога говорить! Можно подумать, что он с Богом прямо дверь в дверь живет. Да Бог на него небось и глядеть-то не хочет.

Он замолчал только после того, как кто-то в зале крикнул, чтобы он заткнулся и пригрозил переломать ему кости, а как только замолчал, быстро успокоился и стал смотреть на экран. Я — тоже. Но экранный «рай» — как называл его Ицик — был на этот раз каким-то странным. Потому что весь фильм мальчик только и делал, что получал от всех по башке. От учителя, от брата, от футбольного тренера — ну просто от всех вокруг. И все только потому, что у него не было отца, который мог бы его защитить. Однако Ицик ничего этого не замечал. Как только он перестал психовать, он видел на экране только одно: мальчика и его соколиху. Он сидел и, как загипнотизированный, смотрел на то, как мальчик ее дрессирует, и на то, как он у всех подряд ворует. У всех подряд и все подряд. Причем даже безо всяких наших заповедей.

Кто же мог знать, чем этот просмотр для нас закончится?

На улице начинает темнеть. Мы в школе совершенно одни. Вдруг Ицик встает и куда-то идет. Понятия не имею куда. Я спрашиваю, но он не отвечает.

Мы приходим в мастерскую, где проводят уроки труда. Он берет со стола ножницы Симхи, и почти в тот же самый момент, ну максимум через секунду после этого на поселок со страшным грохотом падают две «катюши». Мы стоим там, в мастерской, с Далилой и с ножницами, и тут вдруг к-а-ак бабахнет! И сразу же вырубилось электричество.

В полной темноте мы спускаемся в школьное бомбоубежище. В обычные дни оно служит спортзалом. Тут хотя бы есть свет: недавно установили новое аварийное освещение. Честно говоря, я этим «катюшам» даже рад. Может, из-за них Ицик возьмет да и забудет, что он собирался сделать? И то, что я ему сказал про Далилу, тоже.

Как бы не так. Плевать ему и на «катюши», и на электричество. Пусть хоть два часа еще падают — ему до лампочки.

— Как мы только отсюда вылезем, — говорю я ему, — я пойду и у кого-нибудь спрошу, чем закончился фильм.

Но он меня даже не слушает. Его опять заклинило. А чем кончаются фильмы, его не интересует в принципе. «Я тебе сам скажу, чем там все кончилось», — говорит он мне обычно. Он вообще всегда сам-с-усам. А уж если что-нибудь втемяшилось в его башку, ему хоть кол на голове теши.

— А может, — говорю я робко, — дня через два перья у нее снова такого же цвета станут, а? Возьмут да еще раз цвет поменяют?

Но он не отвечает. Я больше не знаю, что сказать, и замолкаю.

Он дает мне кожаный ремешок и велит привязать Далилу к лавке. Я привязываю. Потом он просит меня снять у него с головы панамку. Я снимаю и кладу ее ему на колени. Он сажает в нее Далилу и говорит:

— А теперь состриги ей все перья. На голове и на туловище. Типа как ты бреешь меня. Мне плевать на то, что у нее изменился цвет перьев. И мне все равно, что написано в этой книге. Потому что она у меня не такая, как все. Я выбрал ее лично и лично сделал ее королевной. И я не дам ей превратиться в самца!

Я беру ножницы, но руки у меня трясутся, и я не могу стричь. Она ведь нежная. Он же сам говорил, что она хоть и сильная, но нежная.

— Это опасно, — говорю я. — Чего ты к ней привязался? Оставь ее в покое.

Но он вскакивает, начинает совать мне Далилу и орет:

— Стриги, я сказал! Стриги!

— Я не могу! — кричу я, пятясь назад.

— Стриги ее! Брей! — вопит он, наступая на меня.

Но тут кожаный ремешок натягивается до предела, и Ицику приходится остановиться. Я бросаю ножницы на пол, но он их подбирает и начинает насаживать на свои пальцы. Он возится с этим битый час и, когда ему наконец это удается, садится на лавку и начинает стричь Далиле голову. Рука у него очень большая, а голова Далилы размером с яйцо. И вот этой своей ручищей, которая ничего не способна отрезать в принципе, он сидит и пытается ее стричь, а она в это время клюет его во вторую руку. Но эта рука у него ничего не чувствует. Он даже разрешает Ошри и Хаиму втыкать в нее булавки. Они приходят от этого в дикий восторг. Ляжет, бывало, на кровать, притворится спящим, и они начинают втыкать. Втыкают, втыкают, втыкают — а ему не больно.