Лучшие страхи года - Эллен Датлоу

Я думала, что смогу вернуться, когда все закончится. Потому что я пошла на это, только чтобы защитить тебя, мое золотце, в ту ночь полнолуния, когда Хайдрик явился за нами, и не о спасении своей жизни я думала, а только о том, чтобы спасти тебя, ведь я должна была жить, чтобы уберечь тебя от беды, и ничего другого мне не нужно. Откуда мне было знать, что обратного пути не будет, что измениться обратно я уже не смогу? Как смогла бы я вернуться к людям после такой чудовищной перемены? Теперь у меня другая семья, и я вынуждена тебя покинуть.

Они ждут меня в лесу, мои новые родственники, высовывают языки, усмехаясь и тяжело дыша после бега, и их мех влажен от тающего снега. Каково это — бежать с ними вместе, бросаться в сугробы, кувыркаться, играть и ложиться на снег — этого ты никогда не узнаешь. Джозеф, который помог мне спасти тебя, знает: я сразу же узнала его, когда все было кончено, и остальные волки пришли в лагерь, чтобы взглянуть на останки. Я посмотрела ему в глаза, когда лежала измененная, забрызганная мерзкой кровью Хайдрика, и он встретил мой взгляд.

И на этот раз я не отвернулась.

Плохо ли я поступила? Я сделала то, что должна была сделать. Предала ли я своего мужа? Я спасла нашу прекрасную дочь, нашего любимого первенца, самое дорогое, что было у нас обоих. И как же горько, моя дорогая, оставлять тебя этим людям. Они увезут тебя через горы, куда ни я, ни твой отец не сможем за тобой последовать: мы останемся, а ты уедешь. Но ты найдешь свой дом в этом новом Эдеме, а здесь, к востоку от Эдема, — самое место для таких, как я, для тех, кто запятнан кровью.

Быть может, и в этой земле, лишенной милости Божьей, настигнет меня Его справедливость — и я понесу наказание за свой грех. Но нет для меня страшнее наказания, чем знать, что ты живешь в земле обетованной за горами, и не иметь возможности увидеть тебя, взять тебя на руки и услышать твой смех.

Но вот! Они уже спускаются с гор. Теперь я должна уйти и покинуть тебя. Но вся моя любовь останется с тобой. Будь хорошей, моя дорогая, будь доброй, честной и верной, и знай, что мама всегда будет тебя любить. Слушай мой зов по ночам, когда восходит луна. Стая ждет меня. Мне пора…

Уильям Браунинг Спенсер

ПИНГВИНЫ АПОКАЛИПСИСА

Я смотрел передачу о животных по маленькому телевизору, который взял с собой в изгнание. Несколько тысяч несчастных императорских пингвинов сгрудились на бескрайней снежной равнине, заряды ледяной крошки ерошили им перья. Вот упрямые птицы, толстенькие стоики — при взгляде на них мои легкие напасти (потеря работы, развод и пьянство) сразу казались жалобами тепличного, балованного ребенка. Но постойте… возможно, пингвины вовсе не замечали неудобств. Если бы я мог нацелиться на одну-единственную птицу, если бы мог прочесть ее мысли, то, возможно, обнаружил бы, что она думает: «Как здорово, что нас так много тут, друзья, — один за всех и все за одного! Смотрите, как на льду сверкает солнце! Красота! Шикарный денек для того, чтобы собраться вместе! А какой приятный бриз!»

Я живу над баром, и когда мысли перестают помешаться у меня в голове, спускаюсь вниз, а Злой Эд, бармен, цедит мне из крана дармовое пиво. Не думайте, что это щедрость. Позднее он чрезмерно раздувает счет, заявляя, что я ставил пиво людям, которых не помню и которые, как я подозреваю, являются призрачным порождением Эдовой системы учета.

У Злого Эда и у меня по квартирке над баром. Эд — посредник, который представляет «Кволити Ренталс, Инк.» — нашего домовладельца. КР располагается в Ньюарке, где проживаем и мы, — или, по крайней мере, здесь у КР почтовый ящик.

Злой Эд — бывший зэк, и его мускулистые руки покрыты примитивными татуировками, самая странная из них — сердце с инициалами «А.Б.» в середине, окруженное ножами, а над ним — ленточка с единственным словом «белый». Зачем чернокожему татуировка Арийского братства — это выше моего понимания, но я не настолько близко с ним знаком, чтобы спрашивать. Злой Эд верен себе, он не склонен вступать в те пустые разговоры, которые у посетителей сходят за социальное взаимодействие. Я ценю его сдержанность. Определенно, умению молчать и не нарушать чужое личное пространство должны учить еще в детском саду. Не стоит это откладывать до тюрьмы.

Между тем была суббота, и можно было бы ожидать целую толпу, но наш бар — не из тех, куда ходят в субботу вечером. Скорее из тех, куда идешь, потому что побывал там накануне.

Иногда здесь становится шумновато, и на этот случай Злой Эд прибил кобуру под стойкой, недалеко от кассы.

Внутри кобуры помещается вальтер П38, достаточно старый, чтобы быть выдранным из окоченевших пальцев какого-нибудь нациста. Насколько мне известно, никто никогда не пытался ограбить бар. Эдова манера держаться подсказывает, что он вряд ли добровольно и мирно расстанется с деньгами.

Этим вечером в баре (у которого, кстати, нет своего названия — его можно опознать лишь по расположенным одна над другой буквам: «Б-А-Р») было на удивление много завсегдатаев — Леди Крыса, Фредди Когда-то-Звезда, Джордж-Фуфло и Изврат. Пришла сюда и парочка юных готов, довольных своим убожеством, и три рыхлых парня в платьях — полагаю, была ночь борьбы за права трансвеститов — и Деррик Торн, где-то в темном углу поджидавший встречи со мной.

По телевизору, висевшему над стойкой, шел все тот же фильм про пингвинов, и теперь за ними под водой гнался тюлень. Широко открытый рот щетинился острыми зубами, зверь торпедой несся в океанской толще, пуская радужные пузыри, дьявольские глаза его были черны — глаза разгневанного ребенка-призрака из японского ужастика. Я никогда еще не видел тюленей в таком ракурсе. Жуткое дело!

Голос, который вовсе не был моим, словно вытащил мысль у меня из головы:

— Неправильно это, что тюлень ест пингвинов: оба — скользкие, обтекаемые… Должны жить счастливо, как братья, в океанских водах.

Я повернулся и увидел крупного мужчину с грушевидной фигурой и гладким лицом, полностью безволосого, как пещерная саламандра. Его физиономия была странно расплывчатой — возможно, он пытался возместить этот недостаток определенности при помощи подводки, но нарисованные таким образом брови только подчеркивали отсутствие твердости в чертах его лица. На нем была черная фуфайка с откинутым капюшоном и черные брюки со складками. Судя по очертаниям, под фуфайкой пряталась комковатая студенистая плоть. Бледные руки, по-детски маленькие, словно росли из черных рукавов. Я предположил, что эти его странности специально просчитаны, и он — кто-то вроде художника.

— Давайте познакомимся, — сказал он.

Я не слишком-то привередлив, когда речь идет о собутыльниках, поэтому мы переместились в угловую кабинку и выпили целое море пива, за которое платил он — судя по тому, что мой счет этим вечером не вырос вовсе.

Не вполне ясно, что Деррик Торн успел сообщить о себе. Уходя, я знал, что английский — поразительно! — не его родной язык («Сама мне в рот упал, эта английский»), но если он и рассказал мне о стране, которую звал родиной, то мой мозг это не зафиксировал. Торн жил один, и род его занятий требовал частых разъездов. Видимо, этими фактами Деррик поделился добровольно — точно помню, что не спрашивал. Я впал в то сентиментальное, хмельное состояние, при котором собутыльник — всего лишь повод для монолога. Я рассказал ему, что сижу без работы, разведен и плачу алименты женщине с таким дурным характером, что после ее смерти тысячи демонов ада попросятся в отставку. Я немного преувеличил — из горечи и вызванной алкоголем любви к гиперболам.

Деррик кивал, пока я говорил. В какой-то момент он вытащил носовой платок и промокнул пот со лба, уничтожив одну бровь и смазав другую.

Я то выпадал из реальности, то возвращался обратно — я был в той стадии опьянения, при которой сознание отлучается, лишь время от времени возвращаясь и освещая место действия отдельными вспышками, словно самый медленный из стробоскопов. В одно из мгновений, которое мой разум выбрал, чтобы остаться с Дерриком, тот с торжественным и хитрым лицом наклонился ко мне и сказал:

— В последние времена пингвины вспомнят тех, кто был им другом.

Я вспоминаю эти слова (сейчас), потому что, о чем бы я ни говорил тогда (не помню, о чем именно), они все равно кажутся очень мудрыми.

Было уже очень поздно, когда я обнаружил, что нахожусь дома. Дожидаясь, пока пол перестанет качаться, я включил телевизор. Там шла еще одна передача о животных. Обезьяны ели землю.

Утром, когда я проснулся, по телевизору показывали каких-то людей, которые валялись на кушетках и рассуждали о социальных болезнях с безмятежностью тех, кто ждет от жизни только худшего.

Мне довольно сложно понять, не болен ли я, потому что я много пью, а похмелье по симптомам схоже с простудой. Но тем утром я чихал, а лоб у меня был как раскаленный асфальт. Мысли пытались сожрать одна другую — признак лихорадки, как я давно заметил.