Различия - Горан Петрович

...пятеро болельщиков, почти мальчишки, не по погоде замотаны в слишком теплые шарфы своих клубов; в поезде они всю дорогу развлекались тем, что тайком от проводника рисовали на стенах купе или в коридоре вагона срывали фотографии городов, но не всех, а только некоторых, из одной или двух республик...

...четыре подружки-челночницы, невыспавшиеся, бледные, разглядывают содержимое распухших пластиковых сумок, каждая прикрываясь от соседки, каждая завистливо прикидывая, сколько всего удалось затолкать в свой баул товарке...

...трое молодых людей, настороженных, озирающихся на каждый звук; на прошлой неделе они спустили в унитаз повестки о мобилизации и теперь на местных поездах, в объезд отделений военной полиции, пробираются в направлении северной границы...

...двое, пенсионер и его сын, который везет отца неизвестно в какой раз обратно в дом престарелых; за всю дорогу они не обменялись ни словом, уже давно, видно, все друг другу сказали...

...землемер, с рюкзаком, в подбитых гвоздями грубых горных ботинках; где-то какие-то братья годами спорят о размежевании, его пригласили в качестве эксперта...

...мужчина, он уже несколько дней тайком сопровождает своего только что мобилизованного сына; парень вон там, вместе с остальными, но отец не решается зайти в буфет, боится опозорить мальчика перед товарищами, сидит и все время вздыхает, а зашел бы в буфет, так наверняка бы расплакался...

...двое, дед и внук; старику недавно сообщили, что ему уже не поможет никакое лекарство, и внук сопровождает его в поездке, дед хочет напоследок повидаться с сестрами, которые повыходили замуж в разные концы страны...

...семья из трех человек, мать и две дочери, близнецы, с утра оделись в самое лучшее, остальное запихнули в чемодан и потихоньку выбрались из квартиры, сбежав от мужа и отца, неисправимого алкоголика...

...четверо наперсточников: тот, что «работает», и трое прилично одетых, которые его «знать не знают», «просто» защищают с тыла и заманивают клиентов; все четверо разочарованы: в этом поезде и так было не особенно много «работы», сейчас люди любят ставить на карту гораздо больше, закладывая даже то, чем не владеют...

...пять старушек, держатся под руки, собрались из разных краев, едут в родное село в последний раз повидаться с братом, которому никакое лекарство уже не поможет...

...шестеро активистов-агитаторов со смотанными партийными знаменами и транспарантами, у них немного ошалелый вид: они не одну неделю колесят по стране и сейчас не вполне понимают, то ли едут на очередной митинг поддержки, то ли возвращаются с него...

Каждого я довольно тщательно рассмотрел, все они по нескольку раз промелькнули передо мной, туда-сюда и обратно, словно в песочных часах, наполненных людскими судьбами, но ту молодую женщину с ребенком я, казалось, раньше не видел... И задал себе вопрос: а была ли она вообще нашей спутницей?

Она еще не знает, что ее ждет

Я перебрал в памяти картинки. Да, все-таки была. Я вспомнил, она была здесь, со всеми нами, с тех пор как все началось, но всегда где-то на втором плане, то ее заслоняло чье-то лицо, то чья-то история... Кроме того, возможно, я не замечал эту молодую женщину еще и потому, что она была очень тихой, а ребенок у нее на руках за все время ни разу не подал голоса, ни разу не заплакал...

Интересно, что то, что она сделала сейчас — всего на две пуговицы расстегнув свою скромную блузку и высвободив правую грудь, — она сделала точно так же тихо, почти незаметно. Если бы я случайно мгновением раньше зажмурился, а делал я это часто, чтобы в глаза не попадал пот, мне могло бы показаться, что она  сидит так, в расстегнутой блузе, с тех самых пор, как мы набились в этот зал ожидания. С другой стороны, что-то говорило мне, что она сделала это так тихо вовсе не потому, что стыдится. Она хотела покормить ребенка и сделала это так, как, вероятно, это и делается повсюду на свете, самыми естественными из возможных движениями. Словно ей безразлично, одна ли она или окружена множеством людей в тесном замкнутом пространстве.

— Ох, до чего же рыбки-то соленые были! Пить охота, сил нет! Если хочешь, угощайся, возьми яблочко, — вздохнула рядом толстая баба, сейчас она то и дело доставала из кошелки и поедала не очень крупные морщинистые яблоки, целиком, вместе с сердцевиной и косточками, одна палочка оставалась.

Я отказался, отрицательно покачав головой.

— Ребеночек-то у нее, видать, первый, — опять вздохнула толстая баба между двумя кусками, заметив, на кого я смотрю. — Ох уж эти молодые, то ли дело мы, безо всяких докторов обходились, я вот стольких родила, да так, что и моргнуть не успеешь, еще и полотенец не принесли, и воду не вскипятили, а я раз — и готово.

Сказано это было с неопределенной интонацией, одновременно и насмешливо, и с жалостью, если такое возможно. Во всяком случае, многозначительным тоном, словно баба хотела добавить: «Она еще не знает, что ее ждет». Но не добавила. Продолжала жевать свои яблоки.

Вполне возможно, что у молодой женщины это действительно был первый ребенок. По ее возрасту, может, и нельзя было сделать такой вывод, но все еще узкие бедра и небольшая грудь наводили на мысль, что до этого она не рожала. Да и сама эта грудь, абсолютно белая, с нежным румяным соском, плотная, словно изваянная Творцом из молочного мрамора в момент вдохновения, над ней скромная нитка тонкой серебряной цепочки, небольшой крестик... Если бы я не наблюдал за тем, как ребенок жадно схватился за нее ручонками, то готов был бы поклясться, что к ней никто никогда не прикасался.

Молодая мать, размеренно дыша, кормила ребенка совершенно спокойно, с нежной улыбкой и взглядом, обращенным куда-то вдаль, за пределы этого зала ожидания... Когда смирение начинало покидать ее лицо с правильными чертами, она обращала взгляд на ребенка, которого кормила, улыбка снова появлялась на ее губах, и она, такая же загадочная, опять смотрела куда-то за пределы того, что было вокруг. Ничего иного она не видела, ничто иное ей не мешало, даже липкая духота в помещении, набитом людьми, уставившимися себе под ноги... Да, вот тут я заметил еще одно: на ее голову и плечи был наброшен длинный легкий платок, но на лбу у нее не было ни капли пота.

Считаешь, что мы не вернемся с войны?

Мне кажется, я мог бы смотреть на нее целый день... Вдруг песня из буфета «Согласие» стала затихать, а потом и вовсе смолкла. Послышались крики. Потом шум настоящей ссоры. Позже я узнал, что тот самый краснолицый солдат не желал рассчитаться за три кружки пива, которые выпил. Уперся и заплетающимся языком твердил, что платить не будет:

— Да ладно, ты, официант, чего, не можешь хоть раз армию угостить... Почему именно мы должны за все платить в этом несчастном государстве... Ну не даешь в кредит, так хоть угости... Чего ты все работаешь да работаешь, сядь с нами, запой, хоть подтяни... Признайся, ты не хочешь отпускать в кредит, потому что считаешь, что мы с войны не вернемся... Что мы все там погибнем...

Старый официант щурился, пытаясь оценить, как далеко может зайти дело. Один этот день принес дохода больше, чем предыдущие десять. Но посетители становились все требовательнее. И это еще вопрос, сможет ли он позже справиться с ними. Он знал, как все может повернуться. И хотя ему не хотелось, решил не рисковать. Будут еще деньги, и солдаты здесь еще будут, и они не пропустят возможность выпить. Уж это-то точно. Он лишь на секунду поднял глаза:

— Буфет закрывается.

— Как это закрывается? — подскочил краснолицый.

— Вот так, закрывается. Моя смена кончилась... Я и так из-за вас здесь задержался. — Официант повернулся к нему спиной и начал убираться на стойке.

— А мы? Нам куда деваться? — ударил себя в грудь краснолицый.

— На перрон, за вами вот-вот поезд придет.

— На перрон? Как бездомные собаки... — плюнул тот на пол и грязно выругался.

Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за такие хорошие деньги можно стерпеть оскорбления и похуже. Опять же важно, чтобы солдатики успокоились. А чем они займутся, оказавшись за стенами «Согласия», его не касается. Пусть об этом позаботятся офицеры, их всю жизнь готовили к таким вот моментам... Важно только, чтобы они все ушли, а там пусть делают что угодно, дальнейшее его не касается.

Так и вышло. Совсем молоденькие, почти мальчишки, резервисты оставили свое снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, сбросили рубахи и, растянувшись вдоль железной дороги, принялись бегать наперегонки и перекрикиваться, прыгать через шпалы, загребать сапогами шуршащий гравий и, как дети, съезжать с насыпи...

Те, что разгорячились больше остальных, начали, едва держась на ногах, соревноваться, кто точнее стреляет; несколько пуль звякнуло по металлу — это кто-то попал в фонарный столб и в рукоятку стрелочного механизма, а самый распоясавшийся очередью срезал два предупредительных флага с Андреевским крестом по обе стороны шоссе перед железнодорожным переездом...