Ватикан - Антонио Аламо

Монсиньор воспринял новость с абсолютным безразличием, лишь слегка поклонившись доминиканцу, причем глаза его на мгновение затуманила похоть. Брат Гаспар чуть не умер.

— Ступай, Вельзевул.

— На всю жизнь? — пробормотал доминиканец, как только Лучано отошел от них.

— На всю жизнь, — ответил Папа.

— Но…

— Никаких «но», я — Папа.

— Это невозможно…

— Еще как возможно. Это я тебе говорю.

— Но… Груз, который вы на меня возлагаете, при всем моем уважении, мне не по силам.

— Груз? Какой груз? Груз остается на наших плечах, брат Гаспар. Расходы монсиньора Лучано Ванини (чрезмерные и нелепые, как вы сами убедитесь по ходу дела) мы целиком берем на себя. Так что… Груз — нам, наказание — тебе.

От внимания монаха не ускользнуло, что все происходившее было в каком-то смысле необычно и парадоксально. Складывалась ситуация, невиданная за все века существования католичества, а именно: несмотря на то что брат Гаспар был исповедником, а Святой Отец — кающимся, епитимью на исповедника наложил кающийся, и состояла она в том, что теперь брат Гаспар всю свою жизнь должен был терпеть жалкого и омерзительного монсиньора, которого ему тут же захотелось прикончить.

— Ну что ж, пора домой, возлюбленный брат? — предложил Папа. — Можешь меня проводить, если хочешь.

Они уселись по машинкам, и, когда уже приготовились тронуться с места, Святой Отец напустил на себя вид автогонщика и сказал:

— Да будет проклят последний! — и понесся вниз по склону не без риска для собственной жизни.

Брат Гаспар легко мог бы догнать его, потому что уже научился в совершенстве управлять своим автомобильчиком, но предпочел уступить первенство. В конце концов, речь шла о Его Святейшестве, тогда как он был всего лишь бедным и смиренным монахом, который не только пребывал в смятении и практически на грани нервного срыва, но и временами чувствовал, как, словно дым, тают в нем вера и надежда, которые в лучшие времена питали и поддерживали его, вера и надежда, которые по сию пору охраняли его от нападок дьявола, и до такой степени возросло недоверие и презрение, которые монах ощущал по отношению к самому себе, поскольку не зря опустошительный смерч слабости, страха и отчаяния бушевал в его душе, что вскоре после того, как они вернули машинки командующему швейцарской гвардией Пиюсу Периссе, который веселой овацией встретил возвращение процессии, когда, казалось, он уже собирался попрощаться с Папой, явно переполняемым эмоциями после своего блестящего финального спурта, он только и мог, что преклонить колена перед Его Святейшеством, вперив глаза в землю.

— Что с тобой? — спросил Папа. — Ты плачешь?

— Да, Святой Отец.

— Почему?

— Потому что… Сожалею, что приходится говорить такое, но я не хочу быть ни архиепископом, ни кардиналом.

— Что? — вопросил Папа.

— …И еще меньше, — продолжал брат Гаспар, — я хочу, чтобы меня назначили архиепископом Лусаки. Что мне делать в этой Лусаке?

— Но, брат Гаспар, — попытался разубедить его Папа, — разве я не говорил тебе, что дело с Лусакой — это чистой воды трюк, чтобы никто не мог спросить: «Откуда взялся этот монах?» — «Из Лусаки», — ответим мы, и волей-неволей им придется смириться.

— Нет, нет…

— Что?

— Святой Отец, мне не хватает нравственных сил, чтобы занимать столь высокие посты. Я слишком слаб, чтобы заслужить кардинальскую мантию, это наверняка развратит мою душу. Кроме того, я почти не знаю языков: итальянский, немножко французский да с полсотни смехотворных выражений на английском — вот и все, по пальцам можно пересчитать. Конечно, я готов исполнить любое повеление Вашего Святейшества, но архиепископ, кардинал и ко всему прочему еще революция… Не знаю, смогу ли я… Это для меня чересчур. Что касается возможности стать Папой… Не знаю, смогу ли я… Я… Не знаю… Кто я такой? Что я? Голубиный помет! И ничего больше! Как же мне быть Папой? Это пугает меня… Если вы так уж хотите дать мне поручение, то отправьте меня миссионером к индусам, неграм или китайцам, но быть кардиналом… Нет, нет и нет… И, Богом вас заклинаю, избавьте меня от такого секретаря. Иначе вся моя жизнь пойдет прахом, и вы лишите меня будущего.

Тогда Святой Отец снова по-братски обнял его за плечи, попросил подняться и, глядя ему в глаза, повторил слова, сказанные Папой Пием XI своему государственному секретарю, Эудженио Пачелли:

— Я считаю величайшей благодатью своей жизни иметь вас рядом. Если Папа умрет, то на следующее же утро или через день выберут следующего и деятельность Церкви не будет прервана. Но если нам не будет хватать брата Гаспара, то это станет несчастьем куда худшим, ибо другого такого нет. Молю Бога, чтобы Он дал еще одному брату Гаспару возрасти в какой-нибудь семинарии, но по сей день во всем мире есть только один. Брат Гаспар, мы желаем видеть вас кардиналом.

Монах отрицательно покачал головой.

— Мы желаем видеть тебя кардиналом, — повторил Папа, на этот раз более сурово.

Но Гаспар снова помотал головой.

— Я Папа, — сказал ему Его Святейшество, — и я непогрешим. Кому как не мне знать, в чем нуждается твой дух?

— Я не могу быть кардиналом, — ответил брат Гаспар. — Моя вера слишком ослабла.

На сей раз Папа бросил на него удивленный и досадливый взгляд.

— Слушай, брат Гаспар, я знаю, что ватиканский обычай требует, чтобы, когда кого-то производят в кардиналы, он бил себя в грудь и извивался, как червь, но ты зашел что-то уж слишком далеко. Все кардиналы говорили мне то же самое, но на третий раз шли на мировую, что тоже является обычаем в подражание трем отступничествам святого Петра. Ты превзошел все мыслимые и разумные пределы, поэтому я вынужден просить тебя больше не отказываться и не испытывать мое терпение. Поверь, если ты снова скажешь, что отказываешься быть кардиналом, я восприму это как решительное и окончательное отречение. Что скажешь?

Брат Гаспар расплакался, как дитя.

— Ладно, ладно, брат Гаспар, не надо впадать в мелодраму. Я знаю, что ты, как и все, страстно стремишься к кардинальской мантии, а если повезет, то и к папской тиаре. Это логично и естественно — используя дарованные нам способности, пытаться достичь наивысшей славы: всем нам нравятся сильные чувства. Если это не так, то зачем ты стал экзорцистом? Что ты думаешь? Что я только вчера родился? Нет, ты не должен стыдиться своего волнения. К этому нет ни малейшего повода. В этом волнении, можешь мне не верить, вся соль жизни, так что оставь все напускное и подыщи подходящий девиз для нового этапа в своей жизни, кроме того, подготовь прочувствованную речь и скажи монсиньору Ванини, чтобы он сопроводил тебя в лучшие магазины готового платья — «Конфексьонес Регис» или «Кавалледжери и сыновья». Скажи, чтобы все расходы записали на наш счет. Понял? Давай, брат Гаспар, мы хотим, чтобы ты был здесь, с нами, мы любим тебя и нуждаемся в тебе. В наших с тобой руках, брат Гаспар, прогресс Церкви. Не удивлюсь, если ты станешь моим преемником. Или я недостаточно ясно выражаюсь? Пора совершать революцию, и ты нужен мне, — закончил Папа, дружески потрепав монаха по щеке, что бедному Гаспару показалось более подобающим футбольному тренеру, нежели Папе, но силы его уже настолько истощились, что ничто не могло испугать или смутить его. Папа же под конец добавил: — Я считаю, что эти слезы смоют следы твоих отречений. Приходи ко мне завтра и не забудь захватить пастырское послание, которое я тебе доверил. Вместе позавтракаем и всерьез возьмемся за работу. Отныне будем действовать в самом тесном сотрудничестве. Не сомневайся, ты войдешь в историю Церкви как один из ее великих спасителей и займешь почетное место в святцах. А теперь ступай. Ах да, завтрак подают в восемь.

Гаспар кивнул.

VIII

Можем ли мы вынести, чтобы истина, явленная нам свыше, стала предметом обсуждений?

Всем нам нравятся сильные чувства, как сказал Святой Отец во время второй встречи, но ближе к полудню 4 ноября бедный Гаспар почувствовал, что силы его практически на исходе, и действительно, когда он вернулся к себе в номер, глаза ему застила сонная пелена и он пребывал в таком великом смятении, усугубляемом зверским голодом, который ему приходилось терпеть и который прогулка по папским садам, равно как и упоминание Святого Отца о завтраке, только обострили, что, вернувшись, он хотел было найти утешение в молитве, но так и не смог этого сделать.

Хорошо известно, что добровольный пост люди переносят стойко и даже с удовольствием, поскольку человек подвергает себя испытанию, сознавая, что подобное состояние подготавливает его к благостному созерцанию Бога, но пост вынужденный — это нечто совсем другое и почти противоположное: обмороки и головокружения переживаются как пытка, а не как экстаз очищения. Во время постов такого рода сыновья Адамовы скорее склонны думать о жареных баклажанах, чем о духовном совершенстве, иными словами, брат Гаспар чувствовал себя до крайности несчастным и жалким, несмотря на упомянутые обещания церковной славы, которые, казалось, подтвердились этим утром, и даже еще более чем просто несчастным, когда ему приходила на память странная исповедь Римского Первосвященника. Гаспар блуждал в потемках. Тонкий луч света, который связывал его с Господом, казалось, погас.