Огонёшка - Маргарита Константиновна Агашина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На месте стой, раз-два! — весело крикнул он.
— Горчичники! Немедленно горчичники! — выговорила мама ледяным голосом. — И чай с мёдом.
— Не смеши людей, Антонина! — сказала бабушка. — Мальчик еще супу не ел, а ему чай с мёдом.
Мама, не слушая, гремела в аптечном шкафчике флаконами и коробками, разыскивала градусник.
— Мамочка! Вот увидишь, ничего не будет, — сказал Бобочка и добавил: — Ох, есть хочется — волка бы съел!
Он хорошо знал свою маму и помнил её правило: если ребенок хочет есть, он здоров.
— Иди мыть руки! — сказала мама и убрала в аптечку коробочку с аспирином.
На кухне бабушка разливала по тарелкам суп и довольным голосом пела песню о тачанке.
Саша чувствовал себя самым счастливым мальчиком на свете! Наконец-то повезло и ему. Всю жизнь его подводила его фамилия: она стояла первой в алфавитном списке класса, и, когда попадался трудный вопрос или урок, Сашина фамилия, как нарочно, первой бросалась в глаза учителю.
Но завтра он первый, в первой паре станет в почётный караул на комсомольско-пионерском Посту № 1, у Вечного огня города-героя.
Вернувшись из школы, Саша, как всегда, привёл из детского сада Маринку, послушал радиопередачу для школьников, потом сел учить уроки. И вдруг почувствовал, что не может сосредоточиться. Он сидел за столом чуть ли не целый час, а учебник был раскрыт всё на той же странице. Саша встал из-за стола, походил по комнате. Потом понял, что он должен сказать кому-то всё, что он думает сейчас.
— Мама! Только ты не смейся. У меня внутри сейчас такое, какое со мной было только два раза: когда меня принимали в пионеры и когда мы в аэропорту Фиделя встречали, — говорил он маме, заканчивая рассказ обо всём, что было сегодня в школьном зале.
— Почему же я должна смеяться, по-твоему? — Мама стояла у стола и гладила Маринкино голубое в полоску платье.
— Ну, я знаю, ты не любишь, когда все высокие слова вслух говорятся.
— Я не люблю, сынок, когда эти высокие слова говорят часто и громко. А один раз и потихоньку — как же без этого проживёшь…
— Мама, знаешь, у нас сегодня выступал один участник Сталинградской битвы. Он сказал: «Запомните всё, о чём вы там, в карауле, будете думать». Мама, а о чём я буду думать? — спросил Саша.
Мама долго молчала. Потом выключила и поставила на подставку горячий утюг и ушла в другую комнату. Она вернулась не сразу. В руках она держала фотографию, которую Саша хорошо знал: это был портрет маминого брата, дяди Серёжи, погибшего под Смоленском в 42-м году.
— Никто тебе, сынок, не скажет, о чём ты будешь завтра думать там. И никто тебя этому не научит. Только вот я тебя прошу: будешь там стоять — подумай и о нём…
Перед сном Саша ещё раз проверил свою одежду. Подёргал все пуговицы на пальто — крепко ли пришиты. Ещё раз поправил перекинутые через спинку стула отглаженные в стрелочку брюки. И вдруг вспомнил, что он забыл почистить ботинки.
Взяв сапожную щётку, гуталин и бархотку, Саша вышел на лестничную площадку. Папа всегда чистил ботинки на лестнице и приучил к этому Сашу.
Этажом ниже негромко хлопнула дверь, и кто-то, мягко ступая по лестнице домашними тапочками, стал подниматься к Саше. Шаги смолкли, серые тапочки остановились около Сашиных ног, и Саша поднял голову. Перед ним стоял Толька Суханов. Он смотрел на Сашу таким горьким взглядом, что Саша вспомнил всё сразу — на «мужском разговоре» было решено и проголосовано: те, у кого во второй четверти хотя бы одна тройка, не имеют права нести почётный караул.
Толька стоял перед Сашей тихий и молчаливый, в своих кудлатых войлочных тапочках и синем тренировочном костюме. Он не острил и не смеялся. Он просто молчал. И это было так необычно и невыносимо, что Саша тоже не нашёлся, что сказать, наклонился к щётке, и она так и залетала по сверкающим Сашиным башмакам.
И вдруг на Сашину руку и на этот сверкающий чёрным глянцем, только что вычищенный башмак упали две тяжёлые, горячие капли. Саша поднял глаза. Толька, молча и не закрывая лица руками, плакал.
Он был весёлым и выносливым человеком.
Он гордо не плакал, когда его дразнили женихом и девчатником и когда его лупили и колотили в драке. И когда он в лагере, упав с дерева, сломал руку. И даже тогда, когда его, из-за этих проклятых троек, не взяли в аэропорт встречать Фиделя Кастро. Саша вспомнил всё это в один миг, и ему самому захотелось заплакать. Он обнял Тольку за плечи и сел с ним рядом на ступеньку.
— Ну хочешь, я с тобой буду заниматься, и мы эту твою тройку в три дня исправим?
Толька кивнул головой.
— И, может, ты ещё успеешь постоять у огня. Ведь целую неделю стоит наша школа, — говорил, успокаивая товарища, Саша.
Толька опять кивнул. И когда он кивал головой, слёзы опять капали и капали на руки Саше и Тольке.
— А завтра, перед началом, я дам тебе подержать свой автомат, хочешь?
— А не врёшь? — Толька перестал плакать.
— Железно! Если разрешат. Мы попросим! — ответил Саша.
— А когда ты будешь стоять у огня, — зашептал Толька, — я тоже там, где-нибудь в кустах, встану и замру и все полчаса прямо не шелохнусь и не пикну. Ты мне веришь?
…Всю ночь шёл снег. Он шёл щедро и торжественно, словно хотел напомнить людям, что приближается солдатский месяц февраль — самый снежный, самый вьюжный месяц года. Всю ночь гудели снегоуборочные машины и, завывая и дрожа, буксовали на поворотах до отказа гружённые снегом новенькие самосвалы. Но снегу вроде и не убавилось. Он шёл и шёл. И от его белого упорства утро пришло в город раньше, чем ему полагалось.
На площади Павших борцов выступили из темноты заснеженные деревья. И за их чёрными стволами, за согнутыми под тяжестью снега ветками ещё ярче, чем
