Армагеддон - Генрих Сапгир

— Расскажи, миленький дядя Володя. Я так люблю кошек, хотела даже завести себе котеночка, чтобы на площадке встречал и кричал таким противным голосом.

— Ты хотела сказать, прекрасным голосом, как у Козловского, — ласково поправил пчелку лысый котик в очках и с бородкой.

— Скорее, как у Котовского, — улыбнулась Майя.

— У тебя уже есть один, — промурлыкал он и — опрокинул очередной.

— Итак, живу я в особняке, как в сказке. Расхаживаю, распушив хвост, по всем залам, заглядываю в Библиотеку Конгресса, мне всегда симпатичная библиотекарша книги про ученых котов выдает: и Эрнста Амадея Гофмана, и японца, забыл как его, Чехова больше всего люблю, хоть там про Каштанку, но такой трагический образ кота, помнишь, Ивана Ивановича. Впрочем, кажется, это был не кот, а гусь. Но им я был совсем в другой — пунктирной жизни. И такой сердитый гусь из меня получился, клювом за голые икры хозяйку щипал. Гусь в золотых очках, представляешь? — засмеялся и — «опрокинул».

— Погоди, — встрепенулась совсем было заслушавшаяся Майя. — Библиотека конгресса, по-моему, в Вашингтоне, а не в Эмиратах.

— Из следующей жизни влезла негодная, — пробормотал дядя Володя. — Видишь ли, милая пчелка, у моего хозяина в Эмиратах библиотека — точная копия Библиотеки Конгресса, так ее и зовем.

— Там столько книг?

— Могло быть и больше, все равно мой хозяин ни одной не читал. Они все хотят устроить как в двадцать первом, а сами в средних веках обитают. Но любят меня там, в моей побочной жизни, представляешь, такой пушистый клубок!

— Одна большая снежинка с голубыми глазами, вот какой ты! — подхватила Майя. — Что, я тебя не видела ночью на постели? Или во сне, или не знаю где… Иди ко мне, котик…

Но котик сопротивлялся. Он вывернулся из объятий и снова опрокинул. В окне летели длинные, как белые Мерседесы облака, и звали повествовать о необычном, во что и поверить трудно. Но что не случается теперь с людьми, потому что живут в условной, придуманной жизни — и сами порой не знают, в реальной или воображаемой.

— Позволяешь?

— Позволяю, пчелка.

И он позволил ей, что позволял всегда. Беглую ласку. Она расстегнула его рубашку, на груди оказалась неожиданно темная шерсть, и она залезла за пазуху и стала водить своей ручкой — гладить ее по шерсти и против шерсти. Приятная щекотка, дядя Володя между тем рассказывал.

— У шейха — кстати, европейски одетого, видного мужчины — три жены, как это и водится там на Востоке.

— Не только на Востоке, — ехидно вставила пчелка.

— Спрячь свое жало, пчелка. Или как сказал я в свое время:

Не жаль, пожалуйста, подруга,А пожалей меня…

Все они, жены, живут в разных домах, и шейх регулярно навещает их — поочередно, чтобы ни одну не обижать. Иногда он брал меня с собой. К белому крыльцу особняка подавали длинный лимузин. Я радостно мяукал и первым — прямо с перил — бросался в открытую дверцу машины, чтобы меня не забыли. Там вцеплялся в черное шевро обивки кресла и безжалостно когтил его, точил когти. Шейх никогда мне не делал замечания. А нового мальчишку-шофера, который вышвырнул меня из шевроле, сразу приказал уволить.

— Какой глупый мальчишка, — томно произнесла пчелка, поглаживая шерсть на груди у своего котика.

— Ах, я любил восседать на подушках у всех трех женщин. Они меня ласкали, теребя своими холеными, умащенными всеми кремами ручками, в кольцах и браслетах. Ночью, из темного угла, со стула блестели мои глаза, как запонки на шелковой рубашке шейха, я не пропускал ни одного женского вздоха, ни одного любовного вскрика — когти мои судорожно сжимались, по шерсти пробегали голубые искры.

После, когда муж-любовник уходил в ванную и там шумел душем, я пользовался тем недолгим временем, которое было мне предоставлено. Я прыгал на темную люстру и срывался оттуда прямо в прозрачные складки тюля, на белую грудь и голый живот. Я запускал свои когти — о, не так глубоко как хотел! — в эластичную плоть. И они не смели кричать. О, если бы я был в своем натуральном виде!

Шейх-постриженные усики никогда не наказывал меня. И так бы и оставалось: это были наши общие жены. Но Амина — самая молодая, таджичка, стала ревновать меня к остальным. Она хотела ласкать меня днем и ночью. Это стало в конце концов невыносимо. Тискала, сжимала между ног и стонала. «О мой пух! О мой пух!» Привязывала к ножке кровати на цепочке. И если я отворачивался от нее, стегала шелковым шнурком. Наконец мне надоела эта тысяча и одна ночь. И однажды, лежа между ней и аккуратными усиками, я стал самим собой. Представьте себе удивление этой парочки, когда они увидели между собой на простыне голого лысого мужчину. Она завизжала и бросилась в ванную комнату, но там я ее настиг. И если бы шейх не стал судорожно звонить в полицию, я получил бы все, что хотел. А так — мужчина улетучился в никуда, а на смуглой спине таджички остались три кровавые полосы.

И дядя Володя издал противный, хриплый кошачий мяв. Очень похоже. Майя уже искоса поглядывала на широкую кушетку, покрытую шотландским пледом, — всюду кокетливые подушечки с кошачьими, собачьими, петушиными головами. Надо было идти к станку. Дело привычное. Все же куда приятней рассказывать, причем сам не знаешь, вранье или вправду с тобой было.

В старом доме семнадцатого века на авеню де Суффрен была отличная слышимость, и соседи слышали, как в квартире на пятом этаже среди бела дня неистово кричат кошки. А Майя видела, что ее сжимает в объятьях, в когтях рыжий, полосатый, с темной шерстью на груди, хоть бы очки снял! И была ужасно счастлива.

А он, сняв очки, видел какое-то розовое мутное — поле? холмы? — то приближающееся, то отдаляющееся. Догадывался, это грудь. Сам он парил скорее всего на вертолете, но порой ощущал себя толстым поросенком-снарядом, мчащимся в гладком стволе Большой Берты. Но нельзя же было мчаться без конца… Все же слишком долго она не отпускала его.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ближе к вечеру рыжеватый плотный господин вышел из подъезда дома 131 и направился к Эколь Милитер, оттуда к Сене. По дороге купив бутылку кальвы, он спустился по каменной лестнице к нижней набережной, присел на каменную скамью по соседству с двумя немытыми клошарами, которые расположились на соседней скамье и не обращали на дядю Володю никакого внимания (возле ног стояли две пластиковые бутыли дешевого красного), сделал первый солидный глоток прямо из горлышка. Камень холодил зад, закатное солнце почти не грело, но кальва работала за него и стало приятно изнутри. Приятно стало. Изнутри. Изнутри стало приятно.

Рядом стояли старинные шхуны, баржи-рестораны. Обобщенно — широкими коричневыми и бежевыми мазками. Пахло темной водой, и ветерок шевелил бело-синий флаг напротив. Шевелилась вода внизу, тени листьев на набережной, флажки, развешанные на мачтах, и в душе зашевелилось нечто. «Я как эта муха на солнце». — И дальше не хотелось думать. Потому что думать было опасно.

Муха была действительно любопытна. Брюшко с изумрудным блеском, спинка не меньше, чем в 2 карата. И пусть это была навозная муха, она была парижская муха — украшение ювелирного магазина, что выставил свою бархатную витрину дальше по набережной — к Сан-Мишелю. Муха охорашивалась, двумя лапками чистила крылышки, вертела головкой — словом, вела себя, как истинная парижанка. И такая же смелая. Сначала поерзала у него на колене, даже на гульфике, потом перелетела на кисть руки, как бы поздоровалась. Выпуклые спичечные головки повернулись и уставились прямо на кончик уса дяди Володи. Там повисла сладкая капля. Очевидно, эта муха была не прочь выпить за компанию на пленэре. Настоящая парижанка.

— Вы, простите, не с улицы Сен-Дени? — деликатно спросил бесцеремонную дядя Володя.

— Нет, мусье, я из ресторана «Куполь», — прошелестела муха.

— Далеко же вы залетели, мадам! — вежливо поразился человек.

— Не мадам, а мадемуазель, — поправила его муха и перелетела на ус, как бы невзначай. — Знаю, о чем вы думаете. Может быть, я бы вышла за вас, мусташ, меня еще надо уговорить, но после того, как я отложу яички, мне крышка. Да и что за младенец у нас будет?

— Амурчик, голый и толстый, с крылышками, — с удовольствием заметил дядя Володя и сделал губы бутончиком.

Пил дядя Володя, пила муха.

— Крылышкуя золотописьмом тончайших жил… — стал читать Хлебникова дядя Володя, полузакрыв глаза. А муха была уже, что говорится, под мухой. И по-русски, верно, не понимала, это же была муха-француженка.

— Вы не поверите, какой горячий мужчина был монах-бенедиктинец у моей прабабушки! — оживленно начала муха.

— Грех, который они совершали ежевечерне, так и называется «мухамур».

— Как так? — не понял дядя Володя.