Трясина - Арнальд Индридасон

Клара жила в уютной небольшой квартире на Широком Пригорке. Стройная женщина лет пятидесяти с небольшим, черноволосая, одета в джинсы и синий свитер. Курит, одну за другой.

— Это вы говорили с мамой? — дружелюбно спросила она у Элинборг, пригласив ее в дом.

— Нет, мой начальник Эрленд.

— Мама утверждает, ее собеседник выглядел нездоровым, — сказала Клара, провожая Элинборг в гостиную и предлагая ей сесть. — Она всегда говорит странное, поди пойми, о чем она, слепая ведь, как ей видеть, как он выглядит?

Элинборг промолчала.

— У меня выходной сегодня, — сообщила хозяйка дома, словно бы оправдываясь, мол, отчего это она среди дня сидит дома, курит сигареты.

Работает в турагентстве, муж на работе, двое детей выросли и вылетели из гнезда; дочка, с гордостью доложила гостье хозяйка, учится на медицинском.

Едва затушив очередную сигарету, Клара закурила новую. Элинборг вежливо кашлянула, но намек не достиг цели.

— Я прочла про Хольберга в газетах, — сказала Клара, прерывая увлеченный монолог о собственной жизни. — А мама сказала, что ваш коллега спрашивал про Гретара. Мы с ним единоутробные брат и сестра, это мама забыла сказать. Мама вот жива еще, а оба отца уже давно умерли.

— Мы не знали.

— Вы, наверное, пришли за вещами, которые я забрала из Гретаровой квартиры?

— Если вы не против, я бы хотела на них взглянуть.

— Жил в настоящей мусорной куче, скажу я вам. Вы его не нашли, случайно?

Клара со смаком затянулась.

— Нет, — ответила Элинборг и снова вежливо кашлянула. — Правду сказать, мы вообще-то его не ищем. Ведь четверть века прошло…

— Я понятия не имею, что с ним стряслось, — перебила ее Клара, выдохнув облако дыма. — Мы редко встречались. Он меня много старше, эгоист, одна морока от него была, признаться. Слова не вытянешь, хоть клещами орудуй, ругал маму последними словами, крал у нас с ней все, что только мог достать. А потом пропал.

— Значит, Хольберга вы не знали?

— Нет.

— А Эллиди?

— Кто такой Эллиди?

— Не важно.

— Я понятия не имею, что у Гретара были за дружки. Когда он пропал, мне позвонили из полиции, некто по имени Марион. Мы отправились в Гретарову халупу, боже мой, какая там была помойка, дикая вонь, пол весь в каком-то дерьме, везде недоеденные бараньи головы, покрытые плесенью горы пюре из репы — он ничего другого не ел.

— Марион? — переспросила Элинборг.

Она не так давно работала в полиции, чтобы опознать это имя.

— Да-да, Марион.

— Вы не помните, вы не нашли у брата в квартире фотоаппарат?

— Еще бы, это был единственный целый и незагаженный предмет в том хлеву. Я его забрала, но никогда сама им не пользовалась. Полиция думала, что фотоаппарат краденый, а мне такие дела не нравятся. Я храню все это в подвале, в коробке. Вы за фотоаппаратом, значит, пришли? Хотите посмотреть?

— Если можно.

Клара встала, попросила Элинборг подождать и сходила в кухню за ключами. Они спустились в подвал, Клара отперла дверь и зажгла свет. В подвале оказалось несколько шкафов, набитых всякой всячиной — старая рухлядь, лыжи, палки, палатки, что-то еще. Элинборг заметила синий электромассажер и сифон.

— Сейчас найду, это где-то здесь, — сказала Клара, роясь в вещах. — Вот.

Она протянула Элинборг коричневую картонную коробку.

— Я сюда сложила все, что нашла у Гретара. Да у него, кроме этого фотоаппарата, ничего и не было.

Она открыла было коробку, но Элинборг ее остановила.

— Не надо ничего оттуда вынимать, — сказала она. — Там могут быть улики, нельзя их повредить.

Клара обиженно глянула на Элинборг и отдала ей коробку. В ней оказалось три детектива в мягкой обложке, перочинный нож, несколько монет и фотоаппарат — карманный «Кодак Инстаматик». Некогда, вспомнила Элинборг, это был очень модный подарок на Рождество и конфирмацию. Не бог весь что за вещица, особенно для такого фаната фотографии, каким, кажется, был Гретар, но явно свою роль исполняла исправно. Пленок нет. Эрленд просил ее обратить особое внимание на пленки — вдруг Гретар что-то оставил. Элинборг накрыла фотоаппарат носовым платком и перевернула его — в аппарате пленки тоже нет. И ни одной фотографии в коробке.

— А еще есть всякие склянки и бутылки, в них что-то налито, — сказала Клара. — Кажется, он сам проявлял пленки и печатал фотографии. Где-то у меня еще есть его фотобумага. Наверное, все уже испортилось, столько времени прошло, а?

— Думаю, вы правы, — согласилась Элинборг.

Клара решила еще порыться в шкафу.

— Вы у него в квартире пленок не видели? Вы не знаете, где он их мог хранить?

— Нет, не видела. Не знаю.

— А почему он вообще занимался фотографией?

— Не знаю, наверное, ему нравилось.

— А кого он снимал? Он вам фотографии свои не показывал?

— Нет, никогда. Я же говорила, мы мало общались. Не знаю, куда делись его отпечатки. От Гретара не было никакого толку, ничего путного никогда, — сказала Клара и пожала плечами, — кажется, я вам уже говорила.

— Если вы не против, я заберу эту коробку с собой, — сказала Элинборг. — Это ненадолго, мы скоро ее вернем.

— А что вообще происходит? — наконец спросила Клара, до этого момента интерес полиции к брату не удивлял ее. — Вы что, знаете, где он?

— Нет, — твердо, с нажимом повторила Элинборг. — Никаких новостей, увы.

В полицейском отчете сохранились имена девушек, которые были с Кольбрун в ту ночь. Эрленд попросил коллег их найти, выяснилось, что обе родом из Кевлавика, но давно там не живут.

Одна из них вскоре после происшествия вышла замуж за американца с натовской базы и уехала в Штаты, другая спустя пять лет переехала из Кевлавика в Стюккисхольм, там и живет по сию пору. Эрленд решил, что тратить целый день на поездку на запад не стоит, лучше просто ей позвонить.

По-английски Эрленд говорил отвратительно, поэтому задача найти американку досталась Сигурду Оли. Тот не оплошал, связался с ее мужем — увы, уже вдовцом. Подруга Кольбрун умерла пятнадцать лет назад от рака, похоронена в Америке.

В Стюккисхольм Эрленд позвонил сам, разговор — со второй попытки, сразу Эрленд вторую подругу не застал, она работала медсестрой и была на смене в больнице — получился вполне дружелюбный.

Женщина вежливо выслушала Эрленда и с сожалением сказала, что ничем не может помочь. Она и тогда не смогла помочь полиции.

— Понимаете, Хольберга убили, — сказал Эрленд, — и мы думаем, что тут есть связь с тем инцидентом.

— Да, знаю, видела в новостях.

Женщину звали Агнес, Эрленд попытался по голосу представить себе, как она выглядит. Сначала нарисовал себе крепкую, цепкую женщину лет шестидесяти, несколько располневшую — слышно одышку. Затем понял, что это не одышка, а кашель курильщика, — и нарисовал другой портрет, тощую старуху с желтой, морщинистой кожей. О да, еще как кашляет, такой звук, словно деревянной подошвой трут о камень песок.

— Вы помните тот вечер в Кевлавике? — спросил Эрленд.

— Я ушла домой раньше их, — ответила Агнес.

— С вами были трое мужчин.

— За мной увязался один из них, назвался Гретаром. Я вашим коллегам уже говорила, еще тогда. Мне не очень приятно об этом вспоминать.

— В моих бумагах этой информации нет, — сказал Эрленд, пролистав наскоро отчеты.

— Меня спросили еще тогда, с кем я ушла с вечеринки, я сразу все и рассказала. — Она снова закашлялась. — Извините, так и не смогла бросить курить. Чертовы сигареты. Тряпка он был, этот Гретар. Никогда больше его не видела.

— Откуда вы знали Кольбрун?

— Мы вместе работали. Еще до того, как я пошла в медсестры. Мы работали в одном магазине в Кевлавике, он с тех пор закрылся. Мы вообще-то вместе никогда никуда не ходили до того. Ну а уж после…

— Вы поверили Кольбрун, когда она сказала, что ее изнасиловали?

— Я понятия ни о чем не имела, пока ко мне не постучалась полиция и стала расспрашивать про ту ночь. Но я представить себе не могу, чтобы Кольбрун солгала по такому жуткому поводу. Она вообще была очень честная и открытая. Все делала, как полагается, честняга до мозга костей. Правда, слабохарактерная, я бы сказала, хрупкая, болезненная. Нехорошо так говорить, но была она не из тех, с кем хорошо веселиться в компании, понимаете, о чем я? Да и вообще у нее в жизни мало что происходило.

Агнес замолчала, Эрленд решил подождать, пусть продолжит сама.

— В общем, она не любила никуда ходить, и мы с Хельгой еле смогли ее уговорить в тот раз пойти на танцы. Хельга потом уехала в Америку. Она умерла много лет назад, вы, наверное, это уже знаете. Ну, в общем, Кольбрун была такая замкнутая и одинокая, я хотела что-нибудь для нее сделать. Она согласилась пойти на танцы, потом вернулась с нами к Хельге, а потом сказала, что собирается пойти домой одна. Я сама ушла раньше, так что не знаю, что там было. А в понедельник она не появилась на работе, я ей, помню, позвонила, но никто не взял трубку. А через несколько дней ко мне пришли из полиции и стали расспрашивать про Кольбрун. Я не знала, что и думать. Я в поведении Хольберга ничего такого ненормального не заметила. Если мне память не изменяет, он вел себя как настоящий кавалер, дамский угодник. Я очень удивилась, когда полиция сказала мне, что его обвиняют в изнасиловании.