Падение «Вавилона» - Андрей Молчанов

— Так точно.

— Не нравишься ты ему, Подкопаев…

— Обоюдно.

— Но ты смотри… — произнес капитан доверительно. — Это такой звереныш… В общем, не подставляйся. Максимальная бдительность, в общем… Тем более я, может, в госпиталь скоро лягу, язва замучила. А комбат склонен его временно ротным назначить.

Видимо, физиономия моя прокисла столь явно, что капитан, дружески тряхнув меня за плечо, добавил уже совершенно по— свойски:

— Не дрейфь. Я с ним проведу беседу. Скажу: если с инструктором будут конфликты, я тебя, Басеев… Короче, знаю, что сказать. Так что работай, сержант.

Однако, пусть и успокаивал меня кэп уверениями в светлом будущем и в моей служебной неприкосновенности, словами о госпитале настроение он мне подпортил изрядно. Я чувствовал, что вскоре останусь один на один вот так — в плавках, очках и в пилотке, — в клетке с агрессивной, жаждущей моей крови пантерой. Что, конечно же, не вдохновляло.

С другой стороны, разве мог я сравнить свое положение с мытарствами того же Олега?

По сути, у меня имелся единственный недруг, с остальными офицерами и солдатами отношения установились дружеские, и даже зловредный ефрейтор Харитонов никаких выпадов в мою сторону не предпринимал, хотя держался со мной с подчеркнутым отчуждением, не забывая обиду.

Олег же находился в иной среде, где любое проявление хотя бы малейшего расположения к нему, менту, несло в себе не просто осуждение окружающих, но и известную опасность: ага, мол, с легавым корешишься — значит, и сам того же поля ягода…

Даже в моей бригаде он не обладал никаким правом слова, и вся черная работа отводилась ему как нечто само собой разумеющееся. Не будь меня, он бы пахал за всех, не разгибаясь, но справедливость в распределении трудозатрат я контролировал жестко и никакого неравенства не допускал.

Труболет, посвященный в великую тайну моего криминального бизнеса, однажды, правда, попытался проявить некоторую фамилярность, недвусмысленно притязая на привилегии, но таковые поползновения я пресек моментально, сказав:

— За комиссионными — к Лене. Кстати, ты их получаешь исправно. Здесь же выдают только лопаты. А будешь косить на «блатного» — я тебе зрение выправлю вмиг.

И я легонько ткнул зарвавшегося наглеца под дых кулаком, отчего на пару минут он объективно утратил работоспособность, зато обрел столь же объективное уважение к руководителю.

Олег, искоса наблюдавший за процессом воспитания Труболета, заметил мне на английском:

— А ты бы, дружок, в колонии выжил…

— Думаешь?

— Уверен.

— Почему?

— Есть такой профессиональный термин — коэффициент адаптации. По моим наблюдениям, он у тебя за девяносто процентов. И вообще лихо ты навыки определенной среды перенимаешь…

— Ну-ка пойди сюда, — сказал я, присаживаясь в тени под постовой вышкой.

Он присел рядом со мной.

— Я не понял, — продолжил я. — Насчет заимствования навыков. Это хорошо или плохо?

— Хорошо, — ответил он, — когда навыки перед заимствованием классифицируются. Кстати. В зоне ты общаешься с неким Леней.

— Ну, так — привет-прощай… А что?

— Осторожнее, Толя. Влезешь с его компанией в какие-нибудь шахеры-махеры, — он остро взглянул на меня, — неизвестно, чем они закончатся, учти. Кроме того, ты для бандитов — материал расходный… Они с тобой любезны, пока ты при власти и при погонах.

— Я и не обольщаюсь на сей счет, — проронил я.

— И говорит во мне не бывший офицер госбезопасности, а элементарный опыт. И знание уголовного мира. Мира крыс. Хотя, отмечу, многие милицейские, да и мои сослуживцы ничуть не лучше убийц и грабителей, а вернее, именно таковыми и являются.

— Единство и борьба противоположностей, — вставил я.

— Да, верный тезис. А твоя задача на сегодняшний момент простая: без приключений откантоваться тут, коли влип, и — в Москву!

— Знаешь, бывший гражданин начальник, — сказал я, — не обходится у меня ни без приключений, ни без влипаний, вот в чем вся заковыка! К примеру, знаешь, каким именно образом угораздило меня оказаться в твоей компании?

— Любопытно услышать.

И я изложил Олегу перипетии моей индийской эпопеи.

— Ты еще легко отделался, парень, — подытожил он. — Могло быть куда как хуже.

— Как с тобой? — спросил я.

— Вот именно.

— Тогда вопрос: ты вроде совершил аварию в состоянии…

— В этом состоянии по Москве ездит половина личного состава КГБ, — отрезал Олег. — Это раз. А два: выпить рюмку водки можно, поддавшись настоятельным уговорам, к примеру, именинника, как это и было… А затем довезти его друзей, ненужных ему более среди живущих на земле, с загородной дачи до метро…

— Но, — сказал я, — если так обстоит дело, почему ты до сих пор жив?

— Потому что так обстоит дело, — ответил Олег. — Потому что кое-кому я все-таки небезразличен.

— А жена, дети там…

— На прошлой неделе я получил уведомление о разводе. Двенадцать лет, Толя, приличный срок… И я не в праве предъявлять жене претензии.

— Кто знает, двенадцать или меньше, — отозвался я. — Сейчас вон что творится — перестройка, демократизация… Глядишь, какая— нибудь амнистия… Раньше за анекдот сажали, а теперь нам телевизор в роте смотреть не дают: мол, развращает… Так что, возможно, твоя супруга и погорячилась. Другие времена наступают, господин полковник!

— Да, времена наступают тяжкие, — сказал Олег. — Военные. Со всеми вытекающими…

— А что вытечет?..

— Что течет в войну? Кровь.

— И когда же война начнется?

— Уже началась.

— Между кем и кем?

— Между США и СССР.

— Что-то не слышно разрывов бомб…

— А зачем нужны бомбы? Войну можно вести и не объявляя ее. А результат — точно такой же. Миллионы погибших. Разруха. Потерянные территории. Закабаление.

Я посмотрел на небо.

Парило. В безмятежной голубизне звенели жаворонки. Толстые пушистые шмели деловито перебирали своими мохнатыми лапами лиловые соцветия клевера. Ало краснели сады спелой, налитой солнцем вишней.

— Значит, полковник, — сказал я, — демократия, по-твоему, дело чреватое?

— Демократия, — прозвучал ответ, — это тот фрукт, что в России не вызревает. Бардак — да, возможен. Но бардак — не фрукт. Чертополох. Кроме того, демократия — это не форма, а содержание.

— Что касается меня, — сказал я, — то вся эта свора небожителей-маразматиков из политбюро обрыдла так, что любой бардак видится раем.

— Так рассуждают севшие на мель и мечтающие о потопе, — откликнулся Олег. — Но насчет маразматиков — это ты верно высказался. Ленин — Сталин кровью страну заливали, голодом морили, но выжил народ, приспособился, построил государство — хоть и не солнца, но мощное, с запасами и со второй, так сказать, системой моральных ценностей, подспудной, и стала бы такая система в итоге первой и главной… Но на на вершине пирамиды оказались идиоты, вообразившие, что все, шабаш, дело сделано, на том можно и успокоиться. И вместо развития пошла деградация, и вместо тех, кто мог что-то сделать и сделать хотел, наверх поплыло дерьмо… Плотно закупорив поступление кислорода. Неумехи, приспособленцы и жулики. Вот они-то и сыграли роль бомб… Коммунисты, мать их! То есть владельцы партбилетов и теплых кресел.

— А тем временем враг не дремал, — усмехнулся я.

— Ох, не дремал! — согласился Олег.

— И все-таки не верю тебе, полковник, — подытожил я. — Ты же сам из правящей верхушки. И если бы не слетел сюда, в зону, — сидел бы, язык в задницу засунув… И не винил бы ни приспособленцев, ни врага с его происками…

— Я — инструментарий, — сказал он. — Навроде вон той кувалды. Предназначен для выполнения конкретных задач. Но с наковаьней соприкасался… и о чем говорю, знаю. А насчет верю — не верю… Знаешь, гром после молнии раздается. И вот гром ты скоро услышишь.

— Ну-ну. — Я вновь посмотрел на истомленное зноем небо.

Внезапно потянуло свежим ветерком.

Поежившись, я привстал с земли. Степной горизонт затягивало темно-фиолетовой дымкой. Дымку внезапно прорезал золотистый всполох.

— Что там? — спросил Олег из-под навеса вышки.

— Ты накаркал, сволочь! — сказал я.

И тут до нас докатился гром.

— Служу Советскому Союзу! — произнес бывший полковник.

Начальник колонии, майор внутренней службы, именуемый зеками «хозяином», — вежливый пожилой старичок с тросточкой (уголовники лет двадцать назад во время лагерного бунта перебили ему ломом обе ноги) проявлял по отношению ко мне явное расположение и оказывал в деле реконструкции внешней запретной зоны помощь всестороннюю.

Спокойный, доброжелательный, никогда не повышающий голоса, он более напоминал сельского учителя или семейного доктора, а не всесильного главу лагерной администрации, однако же зеки боялись его, как дракона огнедышащего, а мой ротный не раз замечал, что, дескать, это «та-акая лиса!», «та-акая рыбина!», давая понять об обманчивости блаженных манер пожилого майора, перевидавшего на своем веку тысячи людских характеров и судеб.