Серая хризантема(Фантастические повести и рассказы) - Шаламов Михаил Львович

— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам! — произнес я машинально избитую фантастами фразу.

— То-то! Усвоил. Давно бы так, мила-ай! — поддержал меня старик Пахомыч, по своему обыкновению неожиданно появляясь из ничего.

Мы взглянули на него: Коля с улыбкой, а я с изумлением. Ведь еще секунду назад его здесь не было. Видимо, я изменился в лице, потому что старик вдруг испуганно засуетился.

— Чего это ты? А, из-за этого… Так это, милай, все таракановка. Вот и вчера тоже залетел аж на Ведьмину Кочку. Еле потом до дома добрался.

— Это как это «залетел»?

— Да говорю ж я, что с таракановки! — Старик досадливо махнул рукой и, вытащив из кармана помятую солдатскую фляжку, потряс ею над заскорузлой своей ладошкой. Из фляжки капнули остатки таракановки, потом вывалилось несколько бурых слипшихся корешков. Последним выпал тараканий камень.

Это была тоненькая каменная пластинка, коричневая, вся в малахитовых разводах. Она лежала на дедовой ладони и размеренно махала в воздухе десятью тоненькими лапками с колесиками на концах.

— Вот! — сказал старик. — Десять лет назад с неба упал. Окромя пользы от него никакого вреда. Таракановку на нем настаиваю. Липяной королек — для скусу, а тараканий камень — для крепости. Без него таракановка не впрок и этой самой, теле… телепуртации не получается.

Я поймал себя на том, что тихонько икаю. А Пахомыч тем временем ссыпал корешки обратно во фляжку, потом пальцем запихнул туда же и инопланетного робота: сгодится, мол, еще для настоечки. Потом он кивнул мне и медленно растаял в воздухе.

— Ага, это он может, — констатировал Коля, вертя в руках берестяное лукошко. — Он всегда так: то появится, то исчезнет.

Я машинально погладил его по рыжеватому ежику волос, а сам думал: «Робот роботом… пришелец — это понятно. Но при чем же тут телепортация? Или, может, все дело в липяном корольке?»

— А вот и ваша электричка! — сказал Коля.

Я подсадил его на высокую ступеньку, и мы вошли в полупустой вагон. Сели на скамейках друг против друга, и каждый начал думать о своем. Я — о чудесах, свалившихся на меня за эти дни, а Коля — быть может, о своей тетушке, к которой он едет гостить в районный центр, а может, обо мне, взрослом наивном дядьке из большого города, который как на невиданное чудо смотрит на такую обыкновенную, такую привычную Машку, словно ребенок изумляется папиным фокусам и до икоты пугается проделок доброго дедушки Пахомыча.

В вагоне было тихо. Кто читал, кто подремывал под мерный диалог колес. Только рядом, под крышкой Колиного лукошка, кто-то сопел и покряхтывал.

— Что у тебя там?

— Шевелилка, — зевнув, ответил мальчик. — Везу ее в подарок тете Даше.

— Это какая такая «шевелилка»? — От знакомого предчувствия необычного у меня снова привычно начала отвисать челюсть.

Коля молча приоткрыл крышку. В лукошке действительно копошилась самая настоящая шевелилка, розовая и тягучая.

— Где ты ее нашел? — спросил я.

Коля поставил лукошко на край ведра, в котором рябая курица Капитолина высиживала для редактора доказательство правдивости моего репортажа — пестренькое Машкино яичко, и не спеша начал рассказывать про шевелилку.

Но это уже совсем другая история.

ОТПРЫСКИ

Рассказ

Ровно в полночь, когда Марья Лукина родила крылатого дракончика, муж ее, Макар, проводив взглядом выбежавшую с воплями из дома толстую бабку Радостиху, вошел в горницу взглянуть на своего третьего отпрыска. Взглянул, плюнул на чисто вымытый пол, бросил перепуганной жене: «Весь в тебя уродился!» — и, сняв со стены двустволку, ушел в тайгу, вымещать бессильную злобу на белках и куницах.

Саня Теткин топтался под окнами больницы с вечера. С пяти часов, как привез сюда на КамАЗе свою нежданно вздумавшую рожать жену Лариску. Теперь он не мог себя заставить вернуться домой, в соседнюю деревню Рассоленки.

Нянечка Дуся сказала:

— Подожди ты!.. Часов через пару родит твоя баба, никуда не денется!

И вот уже ночь, а Лариска все не рожает. Странно было ему думать: Саня — и вдруг отец. А Лариса — вдруг чья-то мамка. Сане хотелось сына. Или дочку.

Он присел на освещенное крыльцо родильного отделения и, подобрав валявшийся неподалеку клочок газеты, прочитал, что в далекой Карельской АССР «на базе лесозаготовительной промышленности получили развитие деревообрабатывающая и целлюлозно-бумажная. Карелия производит пиломатериалы, целлюлозу, бумажную тару и лыжи». Когда Саня прочитал про лыжи, ему показалось, что в глубине больничного корпуса кто-то заплакал. Саня бросил газету и, затравленно оглядываясь на замелькавшие за окнами тени, поскребся в дверь больницы.

Открыли ему удивительно быстро, и Саня оказался нос к носу с главврачом. Тот глянул на Саню рассеянно, поверх очков, кашлянул и пропустил его в чистые сени.

— Родила? — спросил Саня, смущаясь чего-то.

— Родила… гм-гм… — ответил старый врач.

— Парня?

— Дочку… гм-гм… в некотором роде… — был ответ.

А Саня уже чувствовал, что тут что-то не так.

— Что случилось, Василь Иваныч? — шепотом спросил он. — Лариса что, умерла, да?

— Да что вы, Саша! — ответил доктор. — К сожалению… гм-гм… здесь все гораздо сложнее…

И он рассказал Сане все без утайки. Когда доктор кончил, он предложил молодому отцу валидол. Саня от таблетки не отказался.

У сельской учительницы Надежды Фоминичны Лыковой в ту ночь тоже родилась девочка. Когда мать, отдохнувшая от родовых мук, попросила принести ребенка, нянечка тихо заплакала и ушла. Слез ее Надежда Фоминична не заметила и очень забеспокоилась, что ей так долго не несут дочь.

Наконец, все еще всхлипывая, Дуся принесла белый сверточек и положила его на кровать. Надежда Фоминична осторожно откинула одеяльце и несколько минут тупо смотрела на открывшуюся розовую крокодилью мордочку.

Потом ребенок заплакал, и она дала ему грудь.

Так в деревне Рассоленки Новоильинского района в одну ночь родились Вовка Лукин, Таня Лыкова и Леночка Теткина. Все они были маленькими розовыми дракончиками без хвостов и когтей.

В деревне к ним скоро привыкли, ведь трое — не один; трое — это уже почти как и надо. Потянулись долгой чередой дни, недели, месяцы, годы…

Любимой куклой Леночки был Крокодил Гена, пластмассовый, в шляпе и с трубкой. Если вынуть трубку из Гены, из нее можно было пускать мыльные пузыри. Но Леночка любила Гену не за трубку, а за то, что он — крокодил, почти такой же, как и она сама.

Мама Лара в дочери души не чаяла, хотя на второго ребенка они с мужем так и не решились.

Когда Леночка впервые взлетела, неумело махая перепончатыми крылышками, с матерью случился нервный припадок.

— Что плачешь, глупая?! Дочь летает — авиатором будет! — сказал ей покуривавший в это время неподалеку квартирант, леспромхозовский шофер Миша Пантиашвили. Миша хоть и приехал в эти места за длинным рублем, но был не жадный, и в деревне его уважали.

— Так ведь летает же! — всхлипнула Лариса.

— Ну и что? — резонно ответил Пантиашвили. — Орел тоже летает, так ведь не плачет же никто!

В этот момент трехлетняя Леночка вспорхнула на березу и уселась там в прошлогоднем вороньем гнезде. С дерева посыпались мелкие веточки, и Лариса, прекратив бесполезные слезы, побежала за сарай, искать лестницу.

— Мам, я Гену тут оставлю! Я буду к нему прилетать! — закричала девочка сверху. — Хорошо, мама?!

Доктор Златкин прописал Тане очки. Стекла для них привезли из районного центра, а оправу из лосиного рога выточил на досуге охотник Макар. Он резал рог, время от времени примерял оправу на своего сына, а Вовка злился, что из-за этой воображалы Таньки отец не выпускает его на улицу.