Мозг отправьте по адресу... - Моника Спивак

Одиннадцатимесячное пребывание в Бутырской тюрьме оказало решающее влияние на все дальнейшее течение жизни М., явившись в ней переломным моментом. В.В. со всей силой подчеркивает в своей автобиографии значение этого момента, когда перед ним во всей остроте встал вопрос: как быть дальше? Куда идти? Отдаться ли целиком работе в Партии, перейдя окончательно на положение нелегального и став профессиональным революционером-подпольщиком, или избрать второй путь, к которому не менее сильно влекли его художественные наклонности – начать серьезно учиться («Разве революция не потребует от меня серьезной школы?» – «Я сам»[214]), накопить опыт, найти свой стиль и, овладев им, направить его на борьбу за общие цели и тем принести революции, в конечном счете, не меньшую, а большую пользу, чем если бы он решил пойти по первому пути. Таков ход рассуждений М., как он рисуется по автобиографическим данным. Ему в то время было 17 лет.

Победили художественные наклонности. М. решает заняться искусством («Я прервал партийную работу. Я сел учиться». – «Я сам»[215]).

За время своего тюремного заключения М. основательно проштудировал всю новейшую художественную литературу того времени, главным образом занимался символистами – Андреем Белым, Бальмонтом. Он делает первые серьезные попытки самостоятельно писать стихи, но остался ими совершенно неудовлетворенным. Это поколебало его веру в то, что он сможет стать поэтом.

«Думалось, стихов писать не могу. Опыты плачевные». «Исписал такими целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал!» («Я сам»[216]).

Поэтому по выходе из тюрьмы М. все свои усилия устремил на живопись, последовательно занимаясь у проф. Жуковского, Келина, под конец в Училище живописи, ваяния и зодчества.[217] Однако нигде он не удерживался подолгу. М. сам объясняет это неудовлетворенностью теми направлениями, которые господствовали в этих школах. Протест против устоявшихся форм в искусстве стал по выходе из тюрьмы еще яростнее. Вместе с тем в нем идет непрестанный процесс поисков новых форм. Своего художественного лица.

Приведем эпизод, как М. и Крученых срывали диспут, происходивший в обществе художников «Бубновый валет».[218]

Поднялся шум. Маяковский с Крученых полезли на эстраду для объяснений, брать штурмом эстетическую крепость бубновых валетов. Сорвали афишу, висевшую на эстраде. Шум в зале перешел в рев. Кончаловский что-то кричал, но его уже заглушал штурм голосов в зале и его бас был не слышен. Тогда взвился «охоты поэта сокол-голос» – чуть ли не впервые окрик Маяковского – и перекрыл и шум зала, и хохот, и крики, и шарканье ног. Зал затих, придавленный мощью, красотой и силой никогда не слышанного еще голоса.

Как видит читатель, первые выступления будущего громадины-поэта были на живописные темы. Диспут был о живописи.

(Н. Асеев. «Володя маленький и Володя большой»[219])

Занятия живописью послужили поводом к решающему событию в жизни М., определившему, и на этот раз окончательно и бесповоротно, его творческий путь. Таким событием явилась его встреча в 1912 г. с Давидом Бурлюком, игравшим в то время роль организатора и руководителя движения футуристов в живописи и литературе. Бурлюк сразу оценил таившиеся в М. возможности. М. впоследствии с большой признательностью и любовью вспоминал о Бурлюке, отмечая то значение, которое встреча с ним имела для развития его поэтического таланта. "Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневные 50 к. Чтоб писать не голодая" («Я сам»[220]).

С этого момента М. все более сближается со средой футуристов. Его огромное поэтическое дарование развертывается с необыкновенной быстротой, и он в поразительно короткий срок выдвигается на первый план и становится вожаком этого движения. Сила и бурная стремительность расцвета его таланта сразу же делают М. «звездой первой величины».

С такой же поразительной быстротой развертываются и основные черты личности М. в целом, во всей их яркой непосредственности и бурной интенсивности. В особенности импонирует в нем выдающаяся способность к непосредственному живому общению с аудиторией, когда он выступает с чтением своих и чужих стихов. Его блестящее остроумие и находчивость во время этих выступлений, непринужденность в обращении на эстраде, яркое своеобразие всей его личности привлекают к нему всеобщее внимание. Особенно силен интерес к М. среди учащейся молодежи. И это в значительной степени, потому что как никто другой из футуристов он воплощает в себе бунтарскую, протестующую, ломающую всяческие эстетические каноны в искусстве сторону футуризма.

Приведем несколько отрывков из различных воспоминаний и бесед, которые могут служить иллюстрацией того, что представляло собой футуристическое движение в этот наиболее бурный его период и роли в нем М.

Каменский пишет:

Для привлечения внимания к нашему вечеру мы, разрисовав себе лица, пошли по Тверской и Кузнецкому. По дороге мы вслух читали стихи. Конечно, собралась толпа. Раздавались крики: «циркачи, сумасшедшие». В ответ мы показывали нашу афишу. Помогло нам еще то, что в день выступления в «Русском слове» появилась статья Яблоновского[221] «Берегите карманы», где он рекомендовал нас как мошенников. Публика, разумеется, захотела сама убедиться, как это футуристы будут чистить карманы, и аудитория была переполнена. За 10–15 минут до начала мы вспомнили, что неизвестно, собственно, что будет читать Маяковский, который очень хотел этого выступления, очень ждал его. Когда мы его спросили об этом, он ответил: я буду кого-нибудь крыть. – Ну, что же. Вот хотя бы Яблоновского! <…> Возле здания Политехнического музея, перед началом, творилось небывалое: огромная безбилетная толпа молодежи осаждала штурмом входы. Усиленный наряд конной полиции «водворял порядок».

Шум, крики. Давка.

Подобного зрелища до нас писатели никогда не видели и видеть не могли, так как с толпой, с массой связаны не были, пребывая в одиночестве кабинетов. В совершенно переполненном зале аудитории гудело праздничное, разгульное состояние молодых умов. Чувствовался сухой порох дружественной части и злые усмешки враждебного лагеря. Перед выходом нашим на эстраду сторож принес поднос с двадцатью стаканами чая. Даже горячий чай аудитория встретила горячими аплодисментами.

А когда вышли мы (Маяковский – в желтом распашоне, в цилиндре на затылке, Бурлюк – в сюртуке и желтом жилете, с расписным лицом, я – с желтыми нашивками на пиджаке и с нарисованным аэропланом на лбу), когда прежде всего сели пить чай – аудитория гремела, шумела, орала, свистала, вставала, садилась, хлопала в ладоши, веселилась. Дежурная полиция растерянно смотрела на весь этот взбудораженный ад, не знала, что делать. Какая-то девица крикнула: – Тоже хочу чаю.

Я любезно поднес, при общем одобрении[222] <…>. Маяковский выступил так, как он выступил бы и сейчас. Маяковский родился тем, чем он был… Вся сила этого таланта стала ясна нам на этом первом выступлении, когда он поражал нас своими остроумными репликами, блестящими выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.

(Воспоминания В. Каменского)

Спасский следующим образом характеризует манеру выступлений М.:

Маяковский врезался в память, будто видел его я вчера. В нем жила природная театральность, естественная убедительность жестов. Вот так – ярко освещенный, выставленный под перекрестное внимание зрителей, он казался удивительно на месте. Он по праву распоряжался на сцене без всякой позы, без малейшего усилия. Он не искал слов и не спотыкался о фразы. В то же время его речь не была сложной и замысловатой постройкой, образованной из отступлений, контрастов, искусных подъемов и понижений, какую воздвигают на удивление всем опытные профессионалы-ораторы. Его речь не являлась монологом. Маяковский разговаривал с публикой. Он готов был принять в ответ реплики и обрушить на них возражения. Такой разговор не имел предварительного плана. В зависимости от состава слушателей он мог направиться в любую сторону. Это был непрерывный диспут, даже если возражения не поступали. Маяковский спорил с не обнаружившим себя явно противником, раздавливая его своими доводами.

И далее:

В его чтении заключалась еще одна выдающаяся особенность. Это чтение доставляло ему самому удовольствие. Читая стихи, Маяковский выражал себя наиболее полным и достойным образом. Вместе с тем это не было чтением для себя и про себя. Маяковский читал для других, совершенно открыто и демократично, словно распахивая ворота и приглашая всех войти внутрь стиха.[223]