Теракт - Ясмина Хадра

— Хочешь какие-то вещи забрать?

— Нет, хочу остаться у себя.

Она сдвигает брови.

— Еще слишком рано.

— Ким, это мой дом. Рано или поздно мне все равно надо будет вернуться.

Ким понимает, что допустила промах. Раздраженным жестом она отбрасывает упавшую на глаза прядь.

— Я не то хотела сказать, Амин.

— Ничего страшного.

Несколько сот метров она едет кусая губы.

— Это все тот проклятый знак, который ты не сумел расшифровать?

Я не отвечаю.

Трактор, подскакивая, ползет по склону холма. Чтобы не свалиться, парнишка в кабине, должно быть, изо всех сил вцепился в руль. Две рыжие собаки эскортом идут справа и слева; одна уткнулась мордой в землю, другая озирается вокруг. За изгородью вырастает домишко, крошечный и ветхий, и вот уже купа деревьев с проворством фокусника скрывает его. И снова поля сломя голову уносятся вдаль; наступающая весна обещает быть чудесной.

Ким выжидает, обгоняя военную транспортную колонну, и возвращается к больному вопросу:

— Тебе плохо у меня?

Я поворачиваюсь к ней; она упрямо не отрывает глаз от дороги.

— Нет, Ким, ты же прекрасно знаешь. Для меня драгоценно твое присутствие рядом. Просто мне нужно отойти чуть-чуть в сторону и на свежую голову обдумать события последних дней.

Ким больше всего боится, что я не выдержу разговора с самим собой, сдамся под натиском мук. Она считает, что я на волосок от депрессии и могу разом поставить на всем крест. Ей необязательно мне об этом рассказывать, в ней все выдает глубочайшую озабоченность: нервное постукивание пальцами, беспомощное трепетание губ, убегающий в сторону взгляд, покашливание, которым она предваряет каждое обращение… Поражаюсь, как ей удается не потерять нить и следить за мной с таким неослабевающим вниманием.

— Ладно, хорошо, — уступает она. — Я завезу тебя домой, а вечером заберу. Поужинаем у меня.

В ее голосе неловкость.

Я терпеливо жду, чтобы она взглянула на меня, и говорю:

— Мне нужно некоторое время побыть одному.

Скривив рот, она делает вид, что раздумывает, потом решается:

— Долго?

— Пока не утрамбуется.

— Это может затянуться.

— Не волнуйся, я не свихнусь. Мне просто нужно расчистить место в душе.

— Прекрасно, — произносит она с плохо скрытым гневом.

И после длинной паузы:

— Тебя хотя бы навестить можно будет?

— Я тебе первой позвоню.

Она не может скрыть огорчения.

— Не обижайся, Ким. Ты тут совершенно ни при чем. Я знаю, этому трудно найти оправдание, но ты же понимаешь, что я пытаюсь сказать.

— Я не хочу, чтобы ты отгораживался от мира, вот и все. Мне кажется, тебе пока еще трудно справиться с собой. И сгрызть на этом остатки ногтей мне как-то не хочется.

— Я бы себе этого не простил.

— Почему ты не хочешь показаться профессору Менаху? Он выдающийся психолог, ты с ним дружишь.

— Я схожу к нему, честное слово, но не в моем теперешнем состоянии. Сначала я должен заново сложить себя из кусков. Так я смогу лучше расслышать других.

Она высаживает меня у ограды, не решаясь последовать за мной в дом. Прежде чем запереть калитку изнутри, я улыбаюсь ей. Она бросает на меня грустный взгляд.

— Постарайся, чтобы твой знак не отравил тебе существование, Амин. Затянувшийся процесс грозит разрушением: в конце концов тебе уже и в руки себя не взять, ты рассыпаешься в пальцах, как истлевшая мумия.

Не дожидаясь ответа, она уезжает.

Шум «ниссана» затихает вдали, я стою перед дверью своего дома с его тишиной, и тут до меня доходит вся безмерность моего одиночества; мне уже не хватает Ким… Я снова один. Не хочу оставлять тебя одного, — сказала мне Сихем накануне отъезда в Кафр-Канну. И тут разом я все вспоминаю. Совершенно неожиданно. В тот вечер Сихем приготовила мне королевский пир: только самые любимые мои блюда. Мы ужинали вдвоем в гостиной, при свечах. Она ела совсем мало — так, клевала что-то с тарелки. Она была такой красивой и в то же время такой далекой. "Почему ты грустишь, любовь моя?" — спросил я. "Не хочу оставлять тебя одного, любимый", — ответила она. Я сказал: "Три дня — это не так уж долго". — "Для меня это вечность", — вырвалось у нее. Вот оно, ее послание; знак, который я не сумел расшифровать. Но как было заподозрить, что за сиянием ее глаз таится пропасть, как было угадать прощание за безудержной щедростью, ибо в ту ночь она отдавалась мне как никогда самозабвенно?

Еще вечность я стою, дрожа, на пороге; наконец переступаю его.

Домработница так и не приходила. Пытаюсь ей дозвониться, но у нее все время включается автоответчик. Тогда я решаю взять дело в свои руки. Дом пребывает в том состоянии, в котором его оставили подчиненные капитана Моше; все в комнатах вверх дном, ящики вынуты, их содержимое разбросано, шкафы выпотрошены, этажерки опрокинуты, мебель сдвинута с места, повалена. За прошедшие недели в разбитые или не закрытые в рассеянности окна нанесло пыли, сухих листьев. Сад в жалком виде: захламлен бутылками, газетами и прочей дрянью, оставленной теми, кому не удалось забить меня насмерть. Звоню знакомому стекольщику; тот говорит, что сейчас у него срочная работа, и обещает заглянуть вечерком. Тем временем я навожу порядок: собираю вываленное на пол, поднимаю опрокинутое, водворяю на место этажерки и ящики, выбрасываю испорченные вещи. Когда приходит стекольщик, я дометаю последнюю комнату. Он помогает мне вынести мешки с мусором и, пока я на кухне курю и пью кофе, осматривает окна, после чего показывает мне блокнот с расчетом предстоящих работ.

— Ураган или вандалы? — спрашивает он.

Я предлагаю ему чашку кофе; он охотно соглашается. Это рыжеволосый веснушчатый толстяк с огромным, чуть ли не в пол-лица, ртом, покатыми плечами и короткими ногами, в поношенных военных ботинках. Я знаю его много лет, дважды оперировал его отца.

— Дел много, — сообщает он. — Двадцать три стекла надо вставить. И придется тебе вызвать плотника: в двух окнах испорчены рамы, и ставни бы починить.

— Знаешь хорошего плотника?

Он думает, прищурившись.

— Есть один неплохой, но я не в курсе, может ли он прийти по срочному вызову. Я завтра начну. Сегодня весь день вкалывал и жутко вымотался. Зашел только глянуть, как и что. Так тебя устроит?

Я смотрю на часы.

— Хорошо, давай завтра.

Стекольщик залпом выпивает кофе, кладет блокнот в сумку на истрепанном ремне и уходит. Я боялся, что он заговорит о теракте — наверняка ведь знает, кто его совершил; но нет, отнюдь. Записал, что нужно сделать, и все. Замечательно, честное слово.

Проводив его, я принимаю душ и отправляюсь в город. Сначала такси довозит меня до гаража, где я перед отъездом в Иерусалим оставил машину; потом, поудобнее устроившись за рулем, я качу к берегу. Интенсивное движение загоняет меня на стоянку, которая смотрит прямо на Средиземное море. Пары и целые семьи мирно прогуливаются по набережной. Я ужинаю в тихом ресторанчике, выпиваю несколько бокалов пива в баре напротив и до поздней ночи брожу по пляжу. С шумом волн в меня вливается ощущение полноты бытия. Домой я возвращаюсь навеселе, но мусора в голове поубавилось.

Я заснул в кресле — одетый, не разувшись: сон сморил меня в промежутке между двумя затяжками. Просыпаюсь внезапно, от звука хлопнувшей рамы. Весь в поту. Видимо, мне снилось что-то плохое, но не могу вспомнить, что именно. Встаю, едва держась на ногах. Сердце сжимается, по спине пробегает колючая дрожь. Кто там? — слышу я собственный окрик. В напряженном ожидании подозрительного шума включаю свет — в прихожей, на кухне, в комнатах. Кто там? Балконная дверь распахнута настежь, штора вздулась от ветра. На балконе никого нет. Я закрываю ставни и иду обратно в гостиную. Но чье-то присутствие все так же ощутимо, неясное и близкое одновременно. Я холодею. Ведь это Сихем — или ее призрак, или и то, и другое… Сихем… Пространство вокруг постепенно заполняется ею. Через несколько мгновений дом уже полон ею до отказа, мне остается крошечный, в обрез, островок воздуха. Все превращается в хозяйку: люстры, комоды, карнизы для занавесок, столики, цвета вещей… Картины — это она их выбирала, она развешивала. Я снова вижу, как она отступает на несколько шагов и, прижав палец к подбородку, наклоняет голову направо, потом налево, прикидывая, ровно ли висит картина. Сихем было присуще обостренное чувство детали. Она ничего не оставляла на волю случая и могла часами обдумывать расположение картины или складку на шторах. Бродя из кухни в комнату, оттуда — в другую, я словно иду по ее следу. Яркие до полной реальности сцены вытесняют собой воспоминания. Вот Сихем отдыхает на кожаном диване. Вот она касается ногтей кисточкой с розовым лаком. Каждый уголок хранит в себе абрис ее тени, в каждом зеркале отражаются брызги ее облика, малейшее движение воздуха рассказывает о ней. Протягиваю руку, и вот он, ее смех, вздох, аромат ее духов… Я бы хотел, чтобы ты родила мне дочь, — говорил я ей в первые годы нашей любви. — Блондинку или брюнетку? — спрашивала она, краснея. — Пусть она будет здоровой и красивой. А цвет волос и глаз не так уж важен. Я хочу, чтобы у нее был такой же взгляд, как у тебя, и твои ямочки на щеках — чтобы, улыбаясь, она была похожа на тебя как две капли воды. Вот я в гостиной на втором этаже, обитой гранатовым бархатом, с молочно-белыми шторами на окнах и двумя большими креслами, что застыли посреди прекрасного персидского ковра под присмотром стола из стекла и металла. Огромный книжный шкаф из канадской березы занимает целую стену; в нем тщательно расставлены книги и безделушки, привезенные на память из дальних стран. Эта комната была для нас с Сихем башней из слоновой кости. Никто, кроме нас, в нее не входил. Это был только наш уголок, наше заветное пристанище. Время от времени мы поднимались сюда, чтобы наедине друг с другом помолчать, успокоить чувства, вспененные шумной суетой повседневности. Мы брали книгу, включали музыку — и только нас и видели на этой земле. Мы читали и Кафку, и Халиля Джубрана, с равной признательностью внимали голосам Умм Кальсум и Паваротти… Вдруг я с головы до ног покрываюсь мурашками. Я ощущаю ее дыхание сзади, в ложбинке шеи, — плотное, горячее, неровное; я уверен, что, обернувшись, окажусь лицом к лицу с ней, увижу ее, в бурном танце исходящих от нее волн, лучезарную, с огромными глазами; она еще красивее, чем в самых безумных моих снах… Я не оборачиваюсь.