Теракт - Ясмина Хадра

В такт словам я не переставая тычу в него указательным пальцем. Вождь воинства не шелохнется. Он выслушал меня до конца, даже капельки моей слюны не счел нужным стереть с лица.

После долгого, показавшегося мне бесконечным молчания он чуть приподнимает бровь, глубоко вздыхает и обращает ко мне взгляд.

— Я ошеломлен услышанным, Амин; твои слова растерзали мне сердце и душу. Каково бы ни было твое горе, ты не имеешь права кощунствовать. Ты говоришь о своей супруге, но не слышишь, как я говорю о твоей родине. Отказываясь от родины, не заставляй других отрекаться от нее. Те, кому она в самом деле нужна, ежедневно и ежечасно готовы отдать свою жизнь. Для них не может быть и речи о том, чтобы прозябать в презрении и самих себя презирать. Правда — или смерть, свобода — или могила, достоинство — или морг. И ни горе, ни траур не помешают им сражаться за то, что они совершенно справедливо считают смыслом бытия, — за честь. "Счастье не есть воздаяние за добродетель. Оно само по себе добродетель".

Он хлопает в ладоши. За распахнувшейся дверью вырастает великан-телохранитель. Аудиенция окончена.

Прежде чем отпустить меня, он прибавляет:

— Я скорблю о тебе, доктор Амин Джаафари. Ясно, что нам не по пути. Мы могли бы провести многие месяцы и годы, доказывая друг другу, что ни один из нас не хочет слушать другого. И тут ничего не поделаешь. Возвращайся домой. Нам больше нечего друг другу сказать.

12

Ким была права: мне следовало отдать письмо Навееду. Он бы нашел ему лучшее применение. Не ошибалась она и предостерегая меня от меня же самого, ибо из всех странных явлений я самое странное, пусть я и не сразу это осознал. Мне неслыханно повезло, что я выбрался целым — конечно, несолоно хлебавши и не совсем невредимым, но по крайней мере ушел на своих ногах. Мысль о том, что эта моя попытка потерпела фиаско, еще долго будет преследовать меня, неотвязная, словно воспоминание о совершенном грехе, колючая, как глумливая шутка. И в чем же я продвинулся вперед? Да ни в чем; не мог отрешится от иллюзии, вился вокруг нее, точно бабочка вокруг свечи: не столько смертоносный огонь ее завораживает, сколько любопытство влечет. Мышеловка, которую я силился приоткрыть, не выдала ни одной из своих тайн: только затхлостью пахнуло на меня да прилипла к лицу паутина.

Не хочу я идти дальше.

Теперь, когда я своими глазами увидел, как выглядит предводитель воинства и изготовитель самоубийц, хватка моих бесов ослабла. Я решил прекратить эту клоунаду и возвращаюсь в Тель-Авив.

Ким вздохнула с облегчением. Она ведет машину молча, изо всех сил сжимая руль, словно желая убедиться, что не бредит, а действительно везет меня домой. С самого утра она слова лишнего не сказала, опасаясь все испортить, боясь, что я вдруг переменю свое намерение. Она встала до зари, бесшумно все упаковала и разбудила меня только тогда, когда дом уже был прибран, машина готова и большая часть вещей лежала в багажнике.

Мы выезжаем из еврейских кварталов, глядя только вперед, на дорогу. По сторонам не смотрим, нигде не останавливаемся: малейший сбой, и все пойдет наперекосяк. Ким не сводит глаз с шоссе, бегущего к выезду из города. Освободившись от ночных мук, просыпается день. Незапятнанное, чистое небо, не до конца стряхнув с себя сон праведника, лениво потягивается. Кажется, город с трудом вылезает из постели. Немногочисленные любители вставать рано возникают из полутьмы; глаза у них припухли от отброшенных, убитых снов; словно китайские тени, крадутся они вдоль домов. Вот скрипит поднимаемый железный ставень, заводится машина. Автобус, едущий к автовокзалу, грубо рычит, будто горло полощет. В Иерусалиме поутру все очень осторожны — из суеверия: именно первые, самые ранние жесты и поступки влияют на занимающийся день.

Пользуясь отсутствием пробок, Ким едет быстро, очень быстро. Она сама не понимает, как сильно нервничает. Можно подумать, что она хочет предотвратить скачки моего настроения, страшась, что я вдруг решу вернуться в Вифлеем.

Она распрямляет спину, лишь когда последние пригороды исчезают из зеркала заднего вида.

— А мы спешим? — вырывается у меня.

Она снимает ногу с педали газа так поспешно, точно сию секунду заметила, что наступила змее на хвост. Ее встревожил мой упавший голос. Я чувствую себя таким усталым, таким жалким. Зачем я поехал в Вифлеем? За порцией лжи — подлатать остатки своего имиджа? Вернуть достоинство — когда все разлетелось на куски? Выплеснуть им в лицо свой гнев: пусть знают, до чего мне отвратительны подонки, проколовшие мою мечту, как гнойник?.. Ладно, предположим, все вокруг узнали, как мне больно, в каком я гневе, люди, завидев меня, отворачиваются, стоит мне взглянуть… А что дальше? Что изменится? Какая рана заживет, какой перелом срастется?.. В глубине души я даже не уверен, что хочу докопаться до истоков моего несчастья. Нет, я не боюсь распутывать эту нить — но как скрестить оружие с призраками? Из-за их бесплотности у меня испортилось зрение. Я ничего не знаю ни о духовных наставниках, ни об их подручных. Всю жизнь я пропускал мимо ушей разглагольствования первых, не удостаивал вниманием возню вторых, вцепившись в свои амбиции, точно жокей — в уздечку. Я отрекся от своего племени, согласился на разлуку с матерью, шел на бесчисленные уступки ради того, чтобы всецело посвятить себя карьере хирурга; у меня не было времени вникать в события, сводящие на нет все призывы к примирению двух избранных народов, которые своими руками превратили благословенный Господень край в поле гнева и битвы. Не припомню, чтобы в этой битве я рукоплескал одним или осуждал других — считал, что обе стороны ведут себя неразумно, и скорбел о них. Я никогда не чувствовал, что вовлечен в драку паршивых овец с козлами отпущения, которых исподтишка стравливает мерзавка История, всегда готовая повториться. Мне так часто приходилось сталкиваться с враждебностью и подлостью, что не уподобиться тем, кто это творил, можно было, только тщательно от всего и всех отстраняясь. Была альтернатива: "подставь другую щеку" или "дай сдачи" — но я всему этому предпочел лечение больных. Мое ремесло — благороднейшее на свете, и ни на какие блага мира я не променял бы гордость, которую оно в меня вселяло. А значит, мое пребывание в Вифлееме было самонадеянной вылазкой — и только; моя отвага — сумасбродством. Кто я такой, чтобы считать, что справлюсь в одиночку там, где терпят неудачу профессионалы? Передо мной — идеально выстроенная организация, закаленная годами заговоров и вооруженных вылазок, недосягаемая и для самых смышленых ищеек тайной полиции. Я мог противопоставить ей только терзания одураченного мужа, раскаленное добела бешенство, а на них далеко не уедешь. В этом поединке ничего не значат ни душевное состояние, ни смягчение сердец; лишь пушки, пояса смертников и начиненные гвоздями бомбы имеют здесь право голоса, и горе кукловодам, чьи марионетки вдруг перестали слушаться: это схватка без жалости, без правил, где колебания означают неминуемую смерть, а ошибки непоправимы, где цель рождает свои собственные средства, где спасение никого не интересует — какое там спасение, когда голова идет кругом от жажды мщения и эффектных смертей. Между тем я всегда испытывал глубочайший ужас перед танками и бомбами, считая их крайним выражением всего худшего, что есть в роде людском. Мне совершенно чужд тот мир, в который я вторгся в Вифлееме; я не знаком с его ритуалами, его требованиями и вряд ли способен их усвоить. Я ненавижу войны, революции, истории об искупительном насилии: они крутятся вокруг своей оси, как сорвавшийся с резьбы винт, втягивают в этот кровавый бессмысленный кошмар целые поколения, пока у кого-нибудь в голове что-то не щелкнет. Я хирург; я считаю, что наши тела и так слишком подвержены страданиям, чтобы люди, здоровые душевно и телесно, еще их усугубляли.

— Завези меня домой, — говорю я Ким: в дальних отблесках показались небоскребы Тель-Авива.

— Хочешь какие-то вещи забрать?

— Нет, хочу остаться у себя.

Она сдвигает брови.

— Еще слишком рано.

— Ким, это мой дом. Рано или поздно мне все равно надо будет вернуться.

Ким понимает, что допустила промах. Раздраженным жестом она отбрасывает упавшую на глаза прядь.

— Я не то хотела сказать, Амин.

— Ничего страшного.

Несколько сот метров она едет кусая губы.

— Это все тот проклятый знак, который ты не сумел расшифровать?

Я не отвечаю.

Трактор, подскакивая, ползет по склону холма. Чтобы не свалиться, парнишка в кабине, должно быть, изо всех сил вцепился в руль. Две рыжие собаки эскортом идут справа и слева; одна уткнулась мордой в землю, другая озирается вокруг. За изгородью вырастает домишко, крошечный и ветхий, и вот уже купа деревьев с проворством фокусника скрывает его. И снова поля сломя голову уносятся вдаль; наступающая весна обещает быть чудесной.