Теракт - Ясмина Хадра

Подростком я очень любил Иерусалим. И перед Куполом Скалы, и у Стены Плача по моему телу пробегала дрожь, меня не оставлял равнодушным покой, что исходит от храма Гроба Господня. Из квартала в квартал я шел словно от ашкеназской притчи к бедуинской сказке, и везде был счастлив, и, даже не будучи пацифистом, не верил ни кровожадным призывам к войне, ни исступленным проповедям. Достаточно было поднять глаза на фасады окрестных домов, чтобы возненавидеть все, что могло оставить на их незыблемом величии хоть малейшую царапину. И сегодня Иерусалим, брошенный на растерзание исступленной одалиске с ее напускным благочестием, все еще жаждет опьянения, жаждет влюбленных вздохов и неодобрительно прислушивается к гвалту своих отпрысков, наперекор всему надеясь, что их разум когда-нибудь избавится от мрака тяжких заблуждений. То Олимп, то гетто, то муза, то содержанка, то храм, то арена — Иерусалим мучается тем, что, вдохновляя поэтов, он не в силах остановить измельчание страстей и, омертвев душою, ветшает не по своей воле, подобно тому как рассыпаются в пыль его молитвы, когда орудийные залпы дерзновенно сотрясают небо…

— Ну как? — Ким выводит меня из задумчивости.

— Что?

— Как прошел день?

Я вытираю рот салфеткой.

— Они не ожидали, что я появлюсь. А теперь, когда я свалился им на голову, не знают, как им быть.

— Да?.. И какова же твоя тактика?

— Нет у меня тактики. Я не представляю, с чего начать, и иду напролом.

Она наливает мне газированной воды. Ее рука подрагивает.

— Думаешь, они станут спокойно на это смотреть?

— Понятия не имею.

— Тогда чего ты хочешь добиться?

— Пусть они мне это скажут, Ким. Я не полицейский и не журналист, ведущий собственное расследование. Меня переполняет гнев, и, если я буду сидеть сложа руки, он разорвет меня на куски. Говоря откровенно, я и сам толком не знаю, чего хочу. Я подчиняюсь чему-то, что сидит во мне и повелевает мной. Я не знаю, куда иду, мне все равно. Но честное слово, пнув ногой по этому муравейнику, я уже почувствовал облегчение. Надо было видеть их физиономии, когда они раз за разом на меня натыкались… Понимаешь?

— Не совсем, Амин. Твои действия не сулят ничего хорошего. По-моему, ты ищешь не того человека. Тот, кто тебе нужен, — психолог, а не гуру. Эти люди перед тобой не виноваты.

— Они убили мою жену.

— Сихем сама себя убила, Амин, — говорит она мягко, словно опасаясь разбудить бесов, еще недавно меня одолевавших. — Она знала, что делает. Она выбрала свою судьбу. Это не одно и то же.

От слов Ким я прихожу в отчаяние. Она берет меня за руку.

— Если ты сам не знаешь, чего хочешь, зачем действовать наобум? Это неверная тактика. Хорошо, предположим, эти люди соизволят с тобой встретиться. Что ты рассчитываешь из них вытянуть? Они, конечно, скажут, что твоя жена умерла за правое дело, и предложат тебе поступить так же. Они давно отрешились от нашего бренного мира, Амин. Вспомни, что говорил Навеед: это мученики с заранее обдуманным намерением, которые ждут только сигнала, чтобы легким дымом взвиться к небесам. Поверь, ты не по тому пути идешь. Давай вернемся домой и предоставим дело полиции.

Я высвобождаю руку.

— Я не знаю, что со мной происходит, Ким. У меня совершенно ясная голова и при этом невероятное желание настоять на своем. Мне кажется, я смогу надеть траур по жене только тогда, когда взгляну в глаза тому ублюдку, который отнял у нее жизнь. Я еще не придумал, что ему скажу или как врежу ему по физиономии. Я просто хочу посмотреть, что у него за рожа, понять, что в нем такого, чего нет у меня… Трудно объяснить, Ким. В голове такое творится! То я готов себя казнить, как последнего мерзавца, то мне кажется, что Сихем хуже последней шлюхи. Я должен узнать, кто же из нас двоих оказался дрянью.

— И ты надеешься найти ответ у этих людей?

— Не знаю я!

Мой выкрик рвет вечер в клочья, как взрыв. Ким застыла, широко раскрыв глаза, прижав к губам полотенце.

Я поднимаю руки в успокоительном жесте.

— Прости… Вся эта история мне явно не по силам. Но позволь мне делать то, что я считаю нужным. Если со мной что-то случится, значит, именно этого я, может быть, и хотел.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь, Ким. Иногда мне стыдно, что я так себя веду, и все же я не хочу образумиться. И чем справедливее твои доводы, тем меньше я стремлюсь взять себя в руки… Понимаешь?

Ким, не ответив, кладет полотенце на стол. Губы у нее дрожат, и несколько минут она подыскивает слова. Глубоко вздохнув, поднимает на меня скорбные глаза.

— Очень давно я познакомилась с одним человеком. Это был обычный парень — но стоило мне его увидеть, как он уже не выходил у меня из головы. Он был славный и нежный. Понятия не имею, как это получилось, но после совсем короткого флирта он превратился для меня в центр вселенной. Каждый раз, когда он мне улыбался, меня словно током пронзало, а если ему случалось иногда взглянуть неласково, приходилось средь бела дня включать все лампы — такой мрак сгущался вокруг меня. Я любила его так, как это вряд ли вообще возможно. Иногда, на пике счастья, я задавала себе ужасный вопрос: а если он меня бросит? И тут же душа моя отделялась от тела. Без него жизнь не имела смысла. Как-то вечером он, ни о чем меня не предупредив, собрал вещи и ушел. И много лет я чувствовала себя сброшенной во время линьки кожей. Прозрачной кожей, висящей где-то в пустоте. Прошли еще годы — и я заметила, что я все еще тут, что моя душа со мной, и как-то вдруг я пришла в себя…

Ее пальцы заботливо ложатся на мои, пожимают, гладят.

— Я хочу сказать совсем простую вещь, Амин. Сколько ни готовься к худшему, оно всегда застает нас врасплох. И когда мы, на свою беду, оказываемся на самом дне, от нас, и только от нас, зависит, останемся мы там или поднимемся на поверхность. Из жара в холод — один шаг. Все дело в том, как поставить ногу. Поскользнуться очень легко. Поспешишь — и свалишься в канаву. Но разве это конец света? Не думаю. Чтобы снова выбраться наверх, достаточно сказать себе, что это для чего-то нужно.

На улице, визжа тормозами, останавливается машина; хлопают дверцы, и стрекотание насекомых тонет в грохоте шагов. В дверь властно стучат, потом раздается звонок. Ким идет открывать. Это сосед из дома № 38 в сопровождении полиции. Офицер — хрупкий и учтивый немолодой блондин; с ним трое вооруженных до зубов полицейских. Он извиняется за беспокойство и просит разрешения взглянуть на наши документы. Мы идем каждый в свою комнату, за нами по пятам следуют полицейские.

Офицер изучает наши удостоверения личности и служебные пропуска, мои — более тщательно.

— Вы гражданин Израиля, господин Джаафари?

— Вас это смущает?

Раздраженный этим вопросом, он окидывает меня взглядом с головы до ног, возвращает нам документы и спрашивает Ким:

— Вы сестра Вениамина Иехуды?

— Да.

— Я очень давно знаю вашего брата. Он еще не вернулся из Соединенных Штатов?

— Он в Тель-Авиве. Занимается подготовкой форума.

— Да, верно, я забыл. Я слышал, он недавно перенес операцию. Надеюсь, сейчас он чувствует себя хорошо…

— Моему брату никогда не случалось лежать на операционном столе, господин офицер.

Он кивает, прощается и знаком приказывает своим подчиненным следовать за ним. Закрывая дверь, мы слышим, как сосед из дома № 38 говорит, что в жизни не слышал, чтобы Вениамин упоминал о сестре. Снова хлопают дверцы, и машина резко берет с места.

— Царство доверия, — говорю я.

— Да уж! — отвечает Ким, снова усаживаясь за стол.

Ночью я не смыкаю глаз. Неотрывно смотрю в потолок, закуриваю неизвестно какую по счету сигарету, снова и снова, до тошноты, прокручиваю в уме слова Ким, но не могу добраться до сути. Ким меня не понимает; хуже того — я и сам понимаю себя не больше. И все-таки отныне я не позволю читать себе нотации. Хочу слышать только то, что засело мне в голову и против моей воли влечет к тому туннелю, где брезжит намек на свет, — все остальные пути слепы и немы.

Поутру, совсем рано, пользуясь тем, что Ким еще спит, я на цыпочках выскальзываю из дома, ловлю такси и мчусь в Вифлеем. Большая мечеть практически пуста. Прихожанин, перебирающий в шкафу пожертвованные книги, не успевает меня задержать. Я быстрым шагом пересекаю молитвенный зал, приподнимаю портьеру за минбаром и попадаю в комнату с голыми стенами, где какой-то молодой человек в белом одеянии и ермолке читает Коран. Он сидит на подушке, скрестив ноги, перед ним низкий столик. Прихожанин, занимавшийся книгами, появляется вслед за мной и хватает меня за плечо; я отталкиваю его и оказываюсь лицом к лицу с имамом — оскорбленный моим вторжением, он просит ученика вести себя спокойнее. Тот выходит, угрожающе ворча. Имам закрывает книгу и смотрит мне прямо в лицо. Его взгляд полон гнева.