Поэзия кошмаров и ужаса - Владимир Максимович Фриче

Египтянин внимательно слушал, и лицо его озарилось иронической улыбкой. И он начал свой рассказ: «Много веков назад нечто подобное случилось и в Египте».

Тринадцать провинций решили эмансипироваться из-под власти фараонов. Собрались мудрецы и «состряпали самую остроумную конституцию, какую только можно вообразить». Примеру отложившихся провинций последовало еще двадцать других.

1 Ad libitum (лат) – по желанию, по собственному усмотрению.

«И что же? – воскликнул египтянин. – Кончилось тем, что воцарился самый невыносимый деспотизм'.»

Ученые призадумались. Один из слушавших прервал наконец молчание и спросил:

– Как назывался человек, покончивший так дерзко с свободой?

– Если я не ошибаюсь, – ответил египтянин, – имя его было – Чернь!

Центр тяжести жизни все более переносился в большие города, и этот новый уклад с его нервной торопливой, деловой сутолокой, где каждый бесконечно одинок, казался Эдгару По ужасным сновидением («Человек толпы»).

Под напором «таинственных враждебных сил» погибало патриархальное прошлое, а встававшая из развалин новая жизнь угнетала, пугала, вызывала отвращение. Захваченная общественно-экономическим переломом психика писателя расшатывалась, нервы расстраивались, являлась необходимость прибегать к искусственному возбуждению, к алкоголю.

Мир заволакивался черной пеленою.

В сгущавшемся мраке зловеще выделялись гримасы безумцев и извергов, дикие жесты помешанных и бледные маски живых мертвецов.

Жизнь становилась сказкой безумия и ужаса.

Так возникли «страшные» рассказы Эдгара По, в которых еще раз ярко и оригинально вспыхнула мрачная фантастика, постепенно исчезавшая из европейской литературы.

То был – эпилог романтизма.

Модернизм

Апогей капитализма

Во второй половине XIX в. капитализм достигает своего высшего развития, вторгается и в такие страны, которые раньше были ему закрыты, окончательно перестраивает быт уже покоренных им владений.

И по мере того как совершался этот процесс, замечается в господствующей буржуазии стремление создать эпикурейски-эстетическое мировоззрение, которое соответствовало бы материальным предпосылкам ее существования.

Всюду много и громко говорят о новом Ренессансе.

Искусство второй половины XIX в. все более ставит себе целью не проповедь тех или других моральных или социальных идей, а просто красочное, ласкающее глаз воспроизведение действительности, независимо от важности затронутой художником стороны жизни. Пышно расцветает художественная промышленность, стремившаяся эстетизировать предметы обихода, сделать будничную действительность красивой и изящной. В литературе пробивается целое течение, проникнутое языческой жизнерадостностью, культом красоты и наслаждения, нашедшее своих, наиболее ярких, представителей в лице Оскара Уайльда («Портрет Дориана Грея»), Аннунцио[143] («Огонь») и Генриха Манна[144] («Богини»)[145].

Однако наряду с этим жизнерадостным, эпикурейски-эстетическим течением замечается в новейшем искусстве и в новейшей литературе Запада другое направление, прямо противоположное, дышащее мрачно-фантастическим пессимизмом, возрождающее мотивы и образы позднего Ренессанса и века романтики.

В современном обществе существует несомненная, пока еще малоисследованная связь между сменой оптимистических и пессимистических течений в творчестве и сменой периодов расцвета и упадка экономической жизни.

Есть, однако, основание думать, что моменты хозяйственной депрессии или устойчивости не столько порождают пессимистическую или оптимистическую окраску художественных произведений, – хотя до известной степени это так, – а скорее создают среди публики спрос на ту или другую литературу. Что же касается светлого или мрачного колорита самих художественных произведений, то он в большинстве случаев обусловлен более глубокими, органическими причинами. Иначе в момент экономической депрессии, например публика будет с особенной охотой читать мрачные произведения, но эти мрачные произведения все равно возникли бы – за некоторыми исключениями, – ив период хозяйственного расцвета, ибо самое художественное творчество вырастает из более глубоких недр социальной жизни и не может быть объяснено одной только модой. Конечно, в эпоху экономического расцвета, когда вся публика или значительная ее часть настроена на жизнерадостный тон, писатель-пессимист будет иногда стараться подделаться под это господствующее настроение, но, конечно – неудачно.

Новый подъем кошмарной поэзии, вызванный, как мы увидим, довольно разнообразными, в конечном счете, однако, исключительно социальными причинами, относится к концу XIX и началу XX в., но отдельные его проявления, отдельные его симптомы замечаются и раньше. Отличаясь первоначально более индивидуальным характером, это мрачно-фантастическое направление с течением времени становится все более массовым, все более социальным, чтобы занять, наконец, очень значительный уголок, целую провинцию в новейшем творчестве – в так называемом: модернизме.

В 1857 г. вышли «Цветы зла» Бодлера.

Это – «пролог» модернизма, подобно тому, как творчество Эдгара По было «эпилогом» романтизма. В литературном отношении «Цветы зла» примыкают к «страшным рассказам» американского писателя, подобно тому, как последние находились в преемственной связи с европейским романтизмом (с Кольриджем и Гофманом)[146].

В стихах Бодлера жизнь встает так же, как и в рассказах Эдгара По, в виде сказки ужаса и безумия.

Ясным утром гуляет влюбленная парочка, наслаждаясь взаимной близостью и музыкой нежных речей. Вдруг она бросается в сторону:

На ложе из жестких камней

Безобразная падаль валялась.

…………………………………

Рои мошек кружились вблизи и вдали.

Вдоль лоскутьев гнилых, извиваясь, ползли

И текли, как похлебка густая,

Батальоны червей…………..

(«Падаль»).

Встают таинственные комнаты, где на постелях лежат обезглавленные трупы; из могилы выходят мертвецы, тоскуя о своей заброшенности; в больницах, среди молитв и нечистот разлагаются жертвы болезни.

А рядом с ужасом – кошмары и безумие.

По улице предместья, туманным, серым утром, бредет поэт, усталой походкой, с «развинченной душой»:

Скрипение колес мне нервы потрясало,

Каких-то грязных фур тянулся караван.

Перед ним по тротуару идет старик в лохмотьях, с палкой в трясущихся руках и вдруг за ним другой – его двойник, потом третий, четвертый – целых семь:

Озлоблен, раздражен, как пьяница, который

Весь видит мир вдвойне, вернулся я домой,

В ознобе запер дверь, задвинул все затворы,

Смущен нелепицей и тайной роковой.

(«Семь стариков»).

И повсюду и везде смерть – Mors Imperator.

Весело играет музыка. Кружатся пары. Шутки и смех. Вдруг в бальную залу входит странная дама с большим букетом роз и в лайковых перчатках:

С обильем царственным одежда ниспадает

До щеколки сухой.

Немой зияет мрак в пустых ее глазах

И череп, убранный изысканно цветами.

Тихонько зыблется на хрупких позвонках

(«Пляска смерти»).

Мрачно-пессимистическое настроение «Цветов зла», выросшее из души потрясенной и угнетенной, понятно лишь как отражение в виде художественных образов всего уклада жизни, каким он сложился под влиянием торжествовавшего капитализма.

Крупная буржуазия оттесняла старые классы общества, низводила интеллигенцию на степень прислужника, подвергала все – даже искусство – закону спроса и предложения.

Бодлер – как и