Ответственность религии и науки в современном мире - Сборник статей

Отметим, что русское слово «энергия» не эквивалентно греческому Evepyeux. По-русски энергия – это способность что-либо о-существить, совершить работу. По-гречески – иначе: «дело – цель, а деятельность – дело, почему и деятельность (evepyeia) производно от дела (έργον) и нацелена на осуществленность (εντελέχεια)[144]», – говорит Аристотель (Метафизика, IX, 8. 1050 а 22–24)[145]. Аристотель употребляет термин evepyeia как для характеристики самой деятельности осуществления (так, речь – это процесс реализации способности к говорению), так и для обозначения результата, продукта этой деятельности (так, текст есть продукт осуществления человеческой словесности). Таким образом, энергия – это и деятельность, со-ответ-ствуящая природе, и действительность, вы-являющая сущность. Язык же буквально подпадает под определение энергии человеческой сущности: «Как естественно мы имеем в себе дух дышащий, коим дышим и живем, так что, пресекись дыхание – мы тотчас умрем, так и ум наш естественно имеет в себе силу словесную, которою рождает слово, и если он лишен будет естественного ему порождения слова, – так, как если бы он разделен и рассечен был со словом, естественно в нем сущим, то этим он умерщвлен будет и станет ни к чему негожим. <…> ум человеческий познается через посредство слова <…>, а душа опять познается через посредство ума и слова <… > три сия – ум, слово и душа – не сливаются в едино и не рассекаются на три, но все три вместе и каждое особо зрится в единой сущности»[146], – свидетельствует прп. Симеон Новый Богослов.

Энергийность языка чрезвычайно ярко видна в перформативных высказываниях, то есть высказываниях, являющихся не сообщениями, а действиями[147]. Явление коинциденции, то есть «со-в-падение слова и действия», подмеченное и теоретически истолкованное Э. Кошмидером еще в 1929 г. в работе «Временное отношение и язык»[148], привлекло к себе внимание лингвистов лишь во второй половине ХХ века после публикации работ Дж. Остина[149]. Примером перформативных высказываний являются, например, высказывания «каюсь», «благословляю», которые не являются сообщением о чем-то (и потому не имеют истинностного значения), но сами являются действиями (в отличие, скажем, от высказываний типа «Он кается», «Он благословляет», которые могут быть истинными или ложными)[150]. Внимательный взгляд на язык позволяет заметить, что даже «неперформативные» высказывания на самом деле носят скрытый перформативный характер. Так, например, скрытый перформативный компонент высказываний «Он кается», «Он благословляет» состоит в подразумеваемом «Я утверждаю, что он кается», «Я утверждаю, что он благословляет»; только в силу этой подразумеваемой перформативности высказывание вызывает реакцию слушающего[151].

Язык – это в буквальном смысле я-зык, зык, зов, у-казывающий и при-казывающий с-каз, у-казующий и воз-вещающий, глаголющий и ведающий вещее. О языке как у-казующем с-казе свидетельствует характер его про-ис-хождения. Результаты исследований глоттогонических процессов подтверждают, что causa finalis про-из-несения «слова» не информативная, а перформативная. Выдающийся русский (палео)антрополог Б. Ф. Поршнев обратил внимание на то, что помимо функции обозначения у языка есть еще одна чрезвычайно важная функция – перформативная, предписывающая. Эта повелевающая функция языка представляет собою тот фундамент[152], на котором надстраивается первая – означивающая. Поршнев подметил, что первоначально слово не несло в себе никакой «информации», но было лишь актом волевого воздействия, внешнего «при(с)каза», когда одна особь «понуждала» другую к выполнению действий, противоречащих тому, к чему подталкивали ее сигналы внешнего мира: в противном случае, в возникновении этого механизма не было бы никакого биологического смысла[153].

«Первоначально язык выражал не мысли или идеи, но чувства и аффекты», – утверждал Э. Кассирер[154].

Этому соответствуют и данные лингвистики о наибольшей древности среди частей речи именно глагола, а из существительных – имен собственных (возникших как знаки запрещения трогать, прикасаться). Таким образом, из выделенных семиотикой трех основных функций знаков человеческой речи (семантика, синтаксис, прагматика) наиболее древней – и в этом смысле наиболее важной – является прагматическая функция — отношение слова к поведению человека – его «энергийный заряд».

«…По-видимому, <…> глагольная фаза второй сигнальной системы (“нижнелобная” и “нижнетеменная”) оказывается старше, чем предметно-отнесенная (“височная”), – отмечал Б. Ф. Поршнев. – И в самом деле, многие лингвисты предполагали, что глаголы древнее и первичнее, чем существительные. Эту глагольную фазу можно представить себе как всего лишь неодолимо запрещающую действие или неодолимо побуждающую к действию. В таком случае древнейшей функцией глагола должна считаться повелительная. Можно ли проверить эту гипотезу? Да, несколько неожиданным образом: демонстрацией, что повелительная функция может быть осуществлена не только повелительным наклонением (например, Начинайте!), но и инфинитивом (Начинать!), и разными временами – прошедшим (Начали!), настоящим (Начинаем!) и будущим (Начнем!), даже отглагольным существительным (Начало!). Словно бы все глагольные формы позже разветвились из этого общего функционального корня. И даже в конкретных ситуациях множество существительных употребляется в смысле требования какого-либо действия или его запрещения: “Огонь!” (стрелять!), “Свет!” (зажечь), “Занавес!” (опустить), “Руки!” (убрать, отстранить). Последний пример невольно заставляет вспомнить, что Н. Я. Марр обнаружил слово “рука” в глубочайших истоках больших семантических пучков чуть ли не всех языков мира: “рука” означала, конечно, не предмет, а действие. <…> Итак, допуская, что древнейшими словами были глаголы, мы вместе с тем подразумеваем, что глаголы-то были лишь интердиктивными и императивными, побудительными, повелительными»[155].

Прагматическая функция, как уже было сказано выше, является неотъемлимым элементом любого высказывания, однако наивысшей «степенью перформативности» обладают сакральные тексты – и, в первую очередь, тексты литургические, тексты, в которых, собственно, в подлинном смысле о-существ-ляется со-действие слова со Словом, – тексты, главное предназначение которых состоит не в том, чтобы донести до молящегося какую-либо информацию, но в том, чтобы воздействовать на человека и из-менять его. Может быть, яснее всего это видно в возгласах священника: Блгословено цртво <…>, Zкw подобаетъ <…> и т. п., которые, строго говоря, ничего не сообщают, но осуществляют цртвiе бжiе, пришедшее въ силэ (Мк. 9, 1) Слова. Именно в литургии язык вы-являет свою истинную природу – природу у-казующего зова, вещего с-каза, воз-вещающего вечное и про-по-ведающего сокровенное. Литургия – это по-ток речения, текущий из устья Слова в вечность. И евангельский текст, существующий, прежде всего, в литургическом контексте, направлен не на то, чтобы сообщить какие-либо сведения из жизни Христа, но на то, чтобы воз-действовать на человека, вкушающего слово Писания. Говорит Х. У. фон Бальтазар: «Евангелия – это не кропотливо составленный сборник “изречений” (логий), <…> слова указывают не в горизонтальном направлении, друг на друга, но вертикально – в глубину постоянно пребывающего Логоса»[156]. Потому-то, имея в виду «действовательную силу» Св. Писания, свт. Григорий Богослов говорит: «И язык и ум непрестанно упражняй в Божиих словесах! А Бог, в награду за труды, дает или видеть сколько-нибудь сокровенный в них смысл, или, что еще лучше, приходить в сокрушение при чтении великих заповедей чистого Бога»[157].