Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец-то…
В экспедиции аукционного дома картину упаковали, поместили в ящик, подготовили документы для транспортировки, привезли в зону приемки грузов аэропорта JFK, занесли в самолет, а французские таможенники захотели выяснить у американских коллег, все ли чисто со сделкой, поэтому путь «Дозорного» занял больше времени, чем предполагала Лоррен.
Она повесила шедевр Виктора Чарторыйского на самом видном месте в гостиной и забыла о времени. Она впервые видела картину так близко и могла наслаждаться ею без помех. Линии – яростные черные, написанные свинцовыми белилами, светлой серой, жженой красно-коричневой сие́ной, королевской пурпурной, – сверкали и переливались, потрясая душу светом и совершенством. С «Дозорным» отныне будут соседствовать маленькая акварель Дюфи в синих и желтых тонах – море, паруса, пальмы – и Климт – рисунок черным мелом[84], изображающий Тесея и Минотавра; обе работы куплены ее отцом, как и другие произведения искусства, которые она получила в наследство вместе с квартирой.
Став хозяйкой жилища, Лоррен по совету своего консультанта заменила систему безопасности и увеличила сумму страховки.
Она налила себе вина и вернулась к картине: изображенный Чарторыйским силуэт человека (человека ли?), величественный и великолепный, завораживал ее.
Она подумала о Лео.
Он тоже околдован «Дозорным», сказал, что это его любимая картина. Может, врал, заманивая ее в свои сети?
Вот ведь напасть, снова я о нем думаю…
Вечером того же дня Лео Ван Меегерен вернулся домой сытым и довольным – в кармане лежали двенадцать тысяч, врученные Заком. Его картины стоят дешевле работ Джеффа Кунса[85], но на некоторое время ему хватит. Он все еще не знал, как будет решать проблему двух миллионов долларов, и ясно понимал, что его ждут очень неприятные часы: болван Ройс Партридж III не разбрасывается пустыми угрозами, он их «конкретизирует» затейливыми способами, наказывая должников.
Во французском ресторане «У Даниэля» на Шестьдесят пятой улице Лео удовлетворился пуляркой с гарниром из артишока, печенного с грибами и салом, а Зак угостился дегустационным меню из семи блюд, соответствующими винами и настоял, чтобы сотрапезник попробовал изумительную ромовую бабу – спесьялите[86] шеф-повара. К полуночи желудок Лео, привыкший к скудной тюремной кухне, взбунтовался, да так резко, что пришлось бежать в сортир. В лофте он подошел к одному из окон, чтобы полюбоваться фантастическим оранжевым ореолом, витающим вокруг города.
К нему подбежал пес, прижался к ноге, и он, как добрый хозяин, решил вывести животинку на ночную прогулку, а заодно выкурить сигарету. Или две. Ночь была холодной, улица – пустынной, а городской гул уподобился сигналу с далекой планеты. Внезапно перед глазами как наяву всплыли четыре стены камеры, в ушах зашумело, словно тюрьма подала голос, он ощутил психический натиск тысяч запертых вместе мужчин, их отчаяние, ярость и страх.
Человек и собака поднялись в лофт, кокер помчался в угол и накинулся на одну из кистей, стоявших в банке, назначив ее костью. Лео смотрел, как играет пес, и его глаза приняли мечтательное выражение, хорошо знакомое его друзьям.
Так прошло две минуты.
И он начал методично проверять, какие тюбики пригодны к употреблению, открыл банку с терпентином – знакомый запах скипидара ударил в ноздри, мгновенно добравшись до мозга, – выбрал несколько кистей, взял палитру и стал писать с такой яростной силой, словно от этого зависела его жизнь.
Сомнения мучили ее со вчерашнего дня.
Она сфотографировала картину под всеми углами. Издалека и с близкого расстояния. Отослала снимки двум Полям, брату, подругам и даже матери. Та ответила: «Ты такая же чокнутая, как твой отец».
Только один человек ничего не получил…
Она поклялась больше не писать ему. Не думать о нем. Забыть его навсегда. Это напоминало фразу на двери кабинета невролога: «Не думайте о белой обезьяне…» Все пациенты, конечно же, думали.
В ту ночь в «Плазе» Лео говорил с Лоррен о Чарторыйском, как настоящий чародей. Он нашел слова, которые она сама хотела бы написать о польско-американском гении. Это не было ни враньем, ни выпендрежем: Лео действительно любил живопись Виктора Чарторыйского.
06:30, Париж. Нормальный кофе закончился, она достала из шкафчика остатки старого Nescafé, вскипятила воду в кастрюльке, выбрала чашку и, все еще сомневаясь, нашла номер телефона американца.
Там время за полночь. Он наверняка в кровати с хорошенькой блондинкой, рассуждает о Рембрандте и Матиссе. Очнись, девочка! Или ты хочешь, чтобы они с Гонзо поржали над тобой?
Лоррен залила водой кофе в чашке, вдохнула ароматный пар.
«Все, хватит, – подумала она и левой рукой нажала кнопку „отослать“. – Мне это необходимо…»
19
Настало время, и любовь дрожит.
Лео Ферре, «Paris, c’est une idée»[87]
Лео смотрит на только что законченный портрет.
Час ночи, 22 декабря.
Лицо написано широкими мазками впавших в неистовство кистей, хроматический взрыв говорит о буйстве акта творения и ярости художника, нисколько не умалившей красоту модели, изображенной с почти пугающей точностью.
Лео с трудом распрямляется. Колени ноют – нечего было работать, сидя на корточках! – но он начинает отмывать кисти. Телефон подает голос. Ему пришло сообщение.
В такой час?
Художник идет к широкому верстаку из некрашеного дерева, берет сотовый и узнает международный код.
Он колеблется.
А когда на экране появляется снимок «Дозорного», невольно бросает взгляд на портрет и улыбается.
Несколько часов спустя, выйдя из дома, Лоррен увидела у тротуара «ягуар» Поля-Анри Саломе.
Он опускает стекло.
– Что ты тут делаешь?
– Сама видишь, – невозмутимо отвечает он. – Работаю твоим шофером и телохранителем.
– Ты же не серьезно?
– А похоже, что я шучу?
– Это просто смешно, – говорит она, когда машина въезжает на мост Альма, чтобы перебраться на другой берег Сены.
Лоррен отворачивается, смотрит на мост Александра III, остров Сите, берега реки, стеклянные крыши Гран-Пале под серым сводом небес. Будет дождь.
– Почему бы тебе не провести какое-то время у нас в Лувесьенне? Домик сторожа пустует, а Изабель будет счастлива разделить с тобой аперитивы.
– У меня отличная охранная система, а ваш парк вряд ли безопаснее моей квартиры.
– Ты живешь одна, чем искушаешь грабителей. Не хочешь завести собаку?
– Классное решение! Ты умеешь убеждать.
Погода совсем испортилась, небо нахмурилось, но витрины больших магазинов на бульваре Осман ярко светились и были заполнены заводными плюшевыми медведями, электрическими поездами, выезжающими из тоннелей, пробитых в недрах гор из папье-маше, и роботами, разгуливающими в фееричных декорациях на радость детям и взрослым. Лоррен
