Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер

– Ну наконец-то… – произнес он и протянул руки к сыну.

Они обнялись, и Лео почувствовал, что отец плачет.

– Старость… – Рассел Ван Меегерен отстранился, быстро справившись с волнением. – Она превращает самых отважных молодых людей в сенильных плаксивых стариков.

Лео осмотрелся, задержался взглядом на развешенных по стенам картинах: прецизионистских городских пейзажах, портретах рабочих и обычных горожан, достойных кисти основоположников «Школы мусорных ведер»[72]. Особенно выделялись два холста с абстрактными композициями, на которых главенствовали три цвета: кадмиевый желтый, основной синий и глубокий красный.

Первые были подписаны инициалами «PBM» – Рассел Ван Меегерен, два последних – «ЛВМ».

Ни одна картина не была свежей. Рассел Ван Меегерен словно бы уснул, как Рип ван Винкль[73], и проснулся накануне приезда сына: его творения украшали стены, но писать он перестал больше двадцати пяти лет назад. В его доме все, начиная с вощеного дубового паркета и массивной темной мебели до кружевных салфеток на подголовниках кресел, было старым, даже старинным – за исключением ноутбука и телефона.

Две маленькие картины в абстрактном стиле Лео написал в пятнадцать лет…

– Что случилось с твоим лицом? – поинтересовался отец.

– Ничего страшного, переоборудовал лофт и слегка не рассчитал силы.

– Нда… Выглядишь молодцом, форму не потерял.

– Ты тоже, папа.

– Врешь и не краснеешь…

Рассел Ван Меегерен снова обнял сына, и это проявление чувств удивило Лео: в детстве он считал отца богом, далеким и недоступным. Молчаливость и сдержанность Рассела научили его сына не только деликатности, уважительности в отношениях с людьми, но и властности, лишив при этом душевной открытости, которую не смогла компенсировать ему мать, женщина любящая, но тоже скупая на чувства.

Кокер крутился вокруг мужчин, вертел хвостом, подпрыгивал, пытаясь привлечь к себе внимание. Рассел посмотрел на него и спросил:

– Кто это у нас тут?

– Моя собака.

– Имя у него есть?

– Пес.

Старик подошел к круглому столику, взял бутылку виски «Вудфорд резерв» и два стакана.

– Не рано, папа? – удивился Лео.

– В самый раз, если сын только что вышел из тюрьмы!

Он налил, они чокнулись, выпили, и алкоголь обжег желудок Лео.

– Ну как?

– Напиток богов. Амброзия.

Лео не ждал, что отец сразу задаст сакраментальный вопрос, но он прозвучал:

– Снова начнешь писать?

– Не знаю… Они продали «Дозорного», – вдруг сказал он.

– Видел, – откликнулся Меегерен-старший (если он не возился с книгами, то бродил по просторам интернета).

– Я был на аукционе.

– Помню, ты всегда обожал Чарторыйского.

– В отличие от тебя…

Рассел Ван Меегерен снова сел в кресло, сделал глоток виски и посмотрел на сына поверх очков.

– Чарторыйский создал один шедевр. Все остальное талантливо, но не гениально.

– «Тюльпаны»?

– Грошовый неоэкспрессионизм.

– «Портрет Сола Беллоу»?[74]

– Жалкое подражание Джулиану Шнабелю[75].

– «Белая Гора»?

– Неталантливая Сьюзен Ротенберг[76].

Лео рассмеялся:

– Чарторыйский – великий художник, папа. Не понимаю, почему ты не хочешь это признать.

– Потому что у меня есть вкус. Получше твоего.

«Слава богу, старик все тот же».

– Где мама?

– Императрица в теплице, – ответил старик и улыбнулся глазами.

Для «ее величества» Эми Ван Меегерен была одета незатейливо: толстый свитер, потертые джинсы, синий холщовый фартук, выпачканный в земле. У нее были большие, как у куклы, бледно-голубые глаза и длинные белокурые волосы с проблесками седины, которую мать Лео никогда не закрашивала, потому что, как и муж, плевала на мнение окружающих.

Одной рукой она держала фартук за нижний край и складывала в него сезонные овощи, которые произрастали на плодородной земле теплицы, пристроенной к задней части дома. В Нью-Йорке появлялось все больше фермерских лавок и вегетарианских гастрономов, адепты био-органического питания следовали заветам Дэна Барбера, пионера движения «С фермы-на-стол», молодые администраторы отдавали предпочтение местной продукции, которую не травили удобрениями. Эми Ван Меегерен успешно сбывала свои тыквы, красную и желтую свеклу, помидоры, мед, яблоки и чернику по очень приличным ценам.

Увидев Лео, она уронила все, что несла, полетела к нему, обняла и прижала к себе, плача от счастья. От волос Эми пахло костром, а от ладоней землей – Лео почувствовал это, когда она коснулась его щек.

– Господи, они тебя отпустили…

Ее голос звучал привычно мягко, что не обмануло Лео: главной в семье всегда была миссис Ван Меегерен. Трудные решения принимала она. Нежность матери естественным образом сочеталась с властностью, которую никто не пытался оспорить.

– Откуда эти следы у тебя на лице? – спросила она, и ее глаза потемнели от гнева.

– Так, ерунда…

– Правда?

– Конечно.

Эми нахмурилась, помолчала, как будто решала, стоит ли задавать следующий вопрос, и все-таки спросила, глядя Лео прямо в глаза:

– Ты ведь не вернешься к прежним делам?

– О чем ты?

– Сам знаешь…

Таким же тоном она могла бы отчитать его за гипотетическую кражу лакрично-клубничных «твизлеров»[77].

– Нет, мама, с этим покончено. Я остепенился! – Лео улыбнулся.

– Обещаешь?

– Обещаю! – произнес он торжественным тоном.

Он дал слово матери, хотя противный внутренний голосок бубнил: «Не клянись, если не уверен…»

17

Я делаю все, что в моих силах,

И это добрые дела.

Джони Митчелл, «Free Man in Paris»[78]

В Париже Лоррен с головой погрузилась в работу: проводила совещания, приходила рано, уходила поздно, часто последней, выкладывалась до полного отупения, а дома устраивалась перед телевизором в большой гостиной на авеню Барбе-д’Оревильи и без всякого аппетита клевала какую-нибудь незатейливую еду. В субботу и воскресенье она до изнеможения бегала вокруг Марсова поля или сквера на авеню дю Бретёй, и ее не пугали ни дождь, ни ветер. Лоррен отвергала все приглашения, предпочитая этому ТВ-запой – она смотрела сериалы целыми сезонами, ее выручали стриминговые сервисы Netflix, OCS и Canal+.

В ней что-то изменилось.

Лео Ван Меегерен нанес ей последний удар отбойным молотком, довершив подрывную деятельность таинственного Преследователя. Шли дни, молодая женщина стремительно увядала, и два Поля, незаметно наблюдавшие за ней, то и дело переглядывались с растущей тревогой и в конце концов решили вмешаться.

Однажды в дождливую сумрачную погоду, какой Париж часто радует горожан, они дождались, когда все покинут здание на авеню де ля Гранд-Арме, и пришли в кабинет Лоррен. Поль-Анри Саломе был, как всегда, кричаще элегантен в сшитом на заказ костюме в «дипломатическую полоску», пестром галстуке, с платочком в тон в кармане пиджака и швейцарскими часами «Патек Филипп Наутилус» на браслете из золота и стали. Длинный бледный Поль Буржин, одетый во все черное, напоминал протестантского пастора. Лоррен оторвалась от бумаг и напряглась.