Под псевдонимом Дора: Воспоминания советского разведчика - Шандор Радо

Умный, талантливый разведчик Лонг располагал в самых различных общественных кругах обширными и чрезвычайно ценными для нашего дела связями, над которыми он много потрудился еще в довоенную пору. Лонг имел и ряд новых источников информации. Он установил тесный контакт со швейцарской разведкой, у него были связи в немецких буржуазно-эмигрантских кругах, а также в Берлине. Важные сведения получал он и через тайных сторонников генерала де Голля, работающих в органах французского правительства в Виши.

Связь с ним непосредственно осуществлял Пакбо. Они встречались в Берне, где оба жили постоянно. Лонг, как профессионал, сам оценивал и распределял информацию между советской и деголлевской разведками. При этом он не раз давал Пакбо понять, что отдает предпочтение советской разведке, так как, по его убеждению, командование Красной Армии сможет наиболее эффективно использовать добытые им сведения.

Пока все шло у нас благополучно. И вдруг в одну из октябрьских ночей 1941 года в эфире исчезли позывные радиостанции Центра. Наши радисты тотчас же известили меня, что их коллеги не выходят на связь. Мощный голос московской станции до того всегда был слышен прекрасно. Мы терялись в догадках. Джим, Эдуард и Мауд ночи напролет дежурили у своих аппаратов, пытаясь отыскать в шуршании, писке и пулеметном постукивании морзянки других станций позывные Москвы. Все было тщетно.

Что же произошло? Если бы Директор решил ввести новые позывные и часы сеансов связи, нас, несомненно, заранее предупредили бы. Может быть, радиостанция Центра подверглась бомбежке?

Очень встревоженные, мы слали запрос за запросом. Ответа не было. Осажденная Москва продолжала сражаться. Но Центр молчал.

Уже несколько дней не слышим вас. Как вы принимаете наши передачи? Должны ли мы продолжать передачи или ждать, пока будет восстановлена связь? Прошу ответа.

Увы, и на эту радиограмму ответа не последовало. Центр после приема очередного нашего сообщения всегда давал свое подтверждение — «квитанцию», что-де радиограмма за номером таким-то получена. Теперь же станция Центра не выходила в эфир совсем, как будто ее и не существовало. Несомненно, случилось нечто чрезвычайное.

Возможно, узел связи Центра ввиду опасной обстановки, сложившейся под Москвой, срочно эвакуировался куда-нибудь на восток? Мы сделали такое предположение, сопоставляя фронтовые сводки и сообщения московской и берлинской радиостанций, а также появившиеся в швейцарских газетах сообщения о начавшейся эвакуации из Москвы некоторых правительственных учреждений и всех дипломатических представительств. Ничем иным, как эвакуацией, нельзя было объяснить молчание Центра в такое напряженное время.

Эту нашу догадку подтвердил после войны генерал армии С. М. Штеменко, который работал тогда в оперативном управлении Генерального штаба. В своих воспоминаниях «Генеральный штаб в годы войны» он пишет: «Чтобы при любых обстоятельствах обеспечить надежное управление войсками, Ставка Верховного Главнокомандования решила разделить Генеральный штаб на два эшелона и первый из них оставить в Москве, а второй разместить за ее пределами… С утра 17 октября началась погрузка в вагоны сейфов… К месту назначения мы прибыли 18 октября»[3]. Эти числа совпадают со временем прекращения радиосвязи между нашей группой и Центром.

День за днем мы в далекой Швейцарии с трепетом следили по сводкам, как гитлеровские дивизии давили на рубежи обороны советской столицы. То на одном, то на другом участке вражеские танки прорывали позиции советских войск, но их всякий раз останавливали героические защитники Москвы.

В конце ноября, когда немецко-фашистские захватчики, невзирая на огромные потери, еще продолжали свой бешеный натиск на Москву, наша связь с Центром была восстановлена. В эфире опять послышался мощный голос его радиостанции, работающей в каком-то другом пункте. Радиооператоры Центра выстукивали свои позывные, запросы и директивы спокойно, с привычной быстротой, ничего не объясняя о причинах перерыва связи, будто такого и не было. Все сразу стало на свои места. Успокоенные, мы начали поспешно передавать в эфир накопившуюся у нас информацию, поступавшую главным образом от источников Лонга.

Один из них — я дал ему псевдоним Агнесса — был известный немецкий публицист Эрнст Леммер; его фамилия часто мелькала на страницах будапештской газеты «Пестер лойд», полуофициального органа правительства Хорти. Леммер был берлинским корреспондентом этой газеты. Лонга связывало с ним давнее, еще по работе в Берлине, знакомство. Тогда Леммер занимал пост редактора германского внешнеполитического бюллетеня и являлся одновременно (с 1940 года) корреспондентом швейцарской газеты «Нойе цюрихер цайтунг» в столице третьего рейха. Этот высокопоставленный чиновник передавал Лонгу важную информацию из ведомства Риббентропа. Как известно, ныне покойный Леммер был после войны длительное время членом западногерманского правительства.

Другим осведомленным источником Лонга была уже упоминавшаяся мною Луиза — офицер разведывательной службы швейцарского генштаба. От него мы, в частности, получили такие сведения:

Немцы к концу июня имели 22 танковые дивизии и 10 резервных танковых дивизий. К концу сентября из этих 32 дивизий 9 полностью уничтожены, 6 потеряли 60 процентов своего состава, из них была доукомплектована только половина. 4 дивизии потеряли 30 процентов материальной части и также были восполнены.

В течение декабря наши женевская и лозаннская станции вели интенсивную радиопереписку с Центром. Нужно было быстрее пересылать поступавшие данные. Цитирую две декабрьские радиограммы:

Новое наступление на Москву не является следствием стратегических планов, а объясняется господствующим в германской армии недовольством — тем, что с 22 июня не было достигнуто ни одной из первоначально поставленных целей. Вследствие сопротивления советских войск немцы были вынуждены отказаться от плана № 1 — Урал, плана № 2 — Архангельск — Астрахань, плана № 3 — Кавказ. Тыл вооруженных сил страдает больше всего от этих изменений планов.

Зимовка германской армии в начале ноября была предусмотрена на линии между Смоленском и Вязьма — Ленинград. Германская армия в боях за Москву и Крым ввела в действие все имеющиеся материальные и людские ресурсы. Все лагеря и казармы в Германии почти полностью опустели. Срок боевой готовности пехоты сокращен на 8 недель. Для наступления на Москву и Севастополь немцы подвезли тяжелые мортиры и дальнобойные пушки, взятые из крепостей Германии и доставленные специальными тракторами и бронированными автомобилями. Верховное командование германских армий уже в начале ноября опасалось неуспеха операций, потому что оно тогда столкнулось с фактом приостановления отступления советских войск под Москвой.

В сражении под Москвой обозначился перелом. Поступавшая к нам информация свидетельствовала о замешательстве и растерянности в стане противника.

Весьма показательными в этом отношении были высказывания швейцарского полковника военврача Евгения Бирхера из Цюриха, который возглавлял в Швейцарии специальную военно-медицинскую комиссию и по приглашению немцев ездил осматривать их тыловые госпитали на Восточном фронте. Одному из наших сотрудников удалось завязать с доктором приятельские отношения; в частных беседах с ним Бирхер поведал весьма любопытные вещи.

Совсем недавно возвратившийся из командировки в Смоленск, полковник Бирхер считал, что обстановка на Восточном фронте уже не являлась благоприятной для нацистов. До своей последней поездки Бирхер верил в победу Германии, но теперь эта вера была поколеблена. Один военный врач, состоявший при германском генштабе сухопутных сил, сообщил ему, что к началу октября число убитых и раненых на русском фронте составило 1250 тысяч человек; потеря двух миллионов создаст в вермахте кризис. Германский генштаб полагал, что этот критический момент наступит в конце зимы.

Как намекнул Бирхер, его собеседник, врач из генштаба, принадлежал к группе офицеров, оппозиционно настроенных к фюреру. Эта группа не одобряла некоторых политических и стратегических акций Гитлера и вынашивала мечту установить в Германии диктатуру военной элиты. Многие высшие офицеры, по словам Бирхера, считали, что армию завело в тупик безрассудство фюрера. До начала ноябрьского наступления на Москву Бирхер побывал в «Берлине и встречался кое с кем из своих старых знакомых, занимающих высокие посты. У него сложилось мнение, что некоторые генералы и генштабисты весьма пессимистически смотрели на фанфарные заявления фюрера. В офицерском корпусе появились первые признаки сомнений в непобедимости немецкого солдата.