Можайский — 7: Завершение - Павел Саксонов

Поручик кивнул, но возразил:

— Тогда не знали, но теперь-то мы знаем!

— Вы полагаете, в деле с могильщиками все-таки замешан Кальберг?

— Во всяком случае, это не исключено.

Оба задумались, но — было похоже — причинную связь ни репортер, ни поручик не находили.

— Ладно, — сказал тогда Николай Вячеславович, — а дальше-то что?

Сушкин тоже встрепенулся:

— Вы о гласных? — уточнил он.

— Да.

— Они изменили свое постановление о комиссии: вместо уполномоченной на проверку изложенных мною фактов и прочего создали уже окончательную — ответственную за проведение всех необходимых работ… да разве вы сами не подметили никаких изменений на наших кладбищах? Вон, совсем недавно последняя из реконструкций завершилась — на Смоленском. Живут теперь могильщики в новеньком доме, а старый сарай, служивший им пристанищем, ободран, отчасти разобран и перестраивается под хозяйственные нужды. Любо-дорого посмотреть!

— Да нет… — поручик с сомнением пожал плечами, — как будто и не приметил… Да я ведь на кладбищах почти и не бываю! Бог миловал!

— Ах, ну да, конечно… Это я о Монтинине вспомнил! Ведь это он вот только что побывал на Смоленском — когда могилу Акулины Олимпиевны обнаружил. Вот он-то и мог обратить внимание на разительные перемены… даже странно, что он ничего о них не сказал!

— Да ведь ему не до них было!

— Тоже верно!

— Ну, а Клейгельс?

— Клейгельс? — удивился Сушкин. — Что — Клейгельс?

— Ну как же? — поручик напомнил Сушкину о его обязательстве стать посредником между Сугробиным с его организацией и Николаем Васильевичем с его полицией. — Как он отреагировал?

— Ах, вот вы о чем! Я, разумеется, всё ему рассказал: ничего не скрывая и не скупясь на комментарии. Как вы можете догадаться, мои комментарии были отнюдь не лестными, даже ровно наоборот: я постарался сгустить краски, чтобы представить организацию Сугробина в максимально мрачном свете, так как — на мой взгляд — именно в таком свете она казалась бы наиболее близкой к реальности. Но…

Сушкин сморщил лоб и горько усмехнулся.

— Неужели Николай Васильевич пошел на сотрудничество? — ахнул поручик.

— Нет, что вы! — поспешил разуверить его репортер. — Бог с вами! Какое может сотрудничество с такими людьми? Слава Богу, наша полиция еще не докатилась до такой степени подлости, чтобы при помощи одних бандитов расправляться с другими ил совершать какие-то подобные «подвиги»!

— Ну, спасибо!

Сушкин спохватился:

— Извините, я не то хотел сказать…

— Чего уж там!

— Да нет, мой друг, правда! Я имел в виду, что несмотря на множество очевидных злоупотреблений — вы же не станете их отрицать? — всего этого взяточничества, начиная с самого мелкого, когда городовые извозчиков заставляют платить…

Поручик покраснел.

— Так вот. Несмотря на все эти… гм… шалости, вы — полицейские — сохраняете все же достаточно представления о том, что можно, а чего нельзя. О том, что — злодеяние в глазах закона, а что — в глазах еще и совести. А значит, несмотря на все соблазны, бандитам и разного рода отребью в вашей среде ловить совершенно нечего!

Вот так и Николай Васильевич. Он меня внимательно выслушал, покачал головой, узнав о дерзком предложении Сугробина, но предложения вступить в контакт с преступниками не принял.

«Передайте, — сказал он мне, — этому Сугробину, что он напрасно рот разинул: не на тот пирожок покусился! Никакого сотрудничества между нами не будет… и вот еще что: пожалуйста, добавьте к этому, что денег мне предлагать тоже не нужно! А то знаю я эту публику: сейчас начнется! Они ведь как полагают? Что если… если… э… всякие слухи о людях ходят, то слухи эти непременно действительности соответствуют!»

«Непременно передам и скажу!» — ответил я.

«И больше мы к этой теме возвращаться не будем!»

«Очень хорошо: не будем».

— Но что же тогда, — не понял поручик, — вас огорчило?

Сушкин пояснил:

— Отказ Николая Васильевича лично мне показался недальновидным.

— То есть?

— Да просто, мой друг, просто! Судите сами, какая редкая, исключительная, можно сказать, возможность задавать организацию, на счету которой — уверен! — отнюдь не одна такая бойня, о которой мы оба помним! А что получилось?

— Что?

— Да всего-то — пустяк. Теперь этот притон за версту обходят и даже в полицейских сводках не упоминают!

35.

— А между тем, — Сушкин наклонился поближе к поручику и приглушил голос, — здесь немало любопытных вещей стало происходить! Можете мне верить: с тех пор я не раз и не два побывал здесь — едва ли не завсегдатаем сделался — и многое уже приметил: перемены разительные. Черт меня побери, если Сугробин со своими людьми еще и в политику не замешался! Видите вон того человека?

Поручик — осторожно, повинуясь предостережению Сушкина — бросил взгляд через плечо.

— Вижу. А с ним-то что не так?

Вопрос казался справедливым. Человек, на которого указал репортер и которого, несмотря на предосторожности, достаточно внимательно рассмотрел поручик, ничем особенным из общего фона посетителей не выделялся. Разве что очками: в тонкой оправе и приличного качества, что было достаточно странно вкупе с бедной рабочей одеждой. Впрочем, если подумать, то и одежда казалась странной: рабочей она была на первый взгляд, а при более тщательном рассмотрении напоминала скорее военный китель — не из тех, какие были приняты в действующих войсках, а что-то вроде помеси между военным фасоном и собственной прихотью портного. Карманов на этом кителе было явно больше, чем нужно, а пуговицы выглядели плоскими, а не выпуклыми.

Вообще, человек, говоря беспристрастно, имел довольно незаурядную внешность. Лет ему было, наверное, около тридцати, то есть молодость его уже миновала, но возраст был самым расцветным, самым исполненным силы — совокупности той, что духу дает тело, а телу — дух. Однако лицо человека выглядело усталым и даже истощенным. В принципе, лица многих рабочих выглядели так, но больше из-за еженедельных — по выплате окладов — и неумеренных посиделок в кабаках, но этот человек вовсе не был похож на любителя заложить за воротник. Усталость его лица, истощение — если уж причиной их явилась не болезнь — должны были иметь в своей основе что-то другое. И это что-то другое не могло не тревожить.

— Кто он? — спросил поручик.

Сушкин, услышав в голосе поручика тревожную нотку, довольно кивнул:

— Я заметил его несколько месяцев тому назад. Мое любопытство оказалось настолько нескромным, что я… э… взял на себя смелость за ним проследить. Он квартирует неподалеку, а работает — тоже поблизости: на патронном заводе.

— Все-таки рабочий?

— Не совсем. — Сушкин совсем уж перегнулся через стол. — То есть рабочий-то он — рабочий, но вот с чем он работает — попробуйте-ка догадаться!

Поручик еще раз осторожно всмотрелся в подозрительного человека и на этот раз заметил то, что при первом осмотре ускользнуло от его внимания. Впрочем, этому — первой оплошности — виною была не рассеянность поручика или его же невнимательность, а объективная обстановка. В прошлый раз человек держал руки под столом, а в этот — правой рукой потянулся к кружке, а левой — к хлебу.

— Руки! — едва не воскликнул поручик, но вовремя охолонился. — Руки! Они у него в типографской краске!

— Вот!

— Но откуда типографская краска на патронном заводе?

Сушкин подмигнул:

— И еще вопрос: откуда на патронном заводе листовки?

Объяснения — что за листовки — были излишни: поручик всё понял:

— Подпольщик!

Сушкин едва заметно тряхнул головой:

— Очень на то похоже.

Дыхание поручика участилось, на щеках появился румянец, уши стали рубиновыми:

— А знаете что, Никита Аристархович? — спросил он Сушкина с такой интонацией в голосе, что Сушкин вздрогнул.

— Что?

— Мы с вами влипли куда сильнее, чем это казалось раньше!

36.

Сушкин помахал рукой, привлекая к себе внимание «официанта». «Официант» немедленно подошел к столику, но, вместо того чтобы согласиться произвести расчет, попросил немного подождать: мол, до репортера и его гостя есть дело у еще одного посетителя. Много времени это не отнимет, а уважить человека необходимо: положение у него такое!

— Началось?

— Посмотрим!

Долго ждать и впрямь не пришлось: тот самый человек, который ранее заинтересовал Сушкина, а буквально только что озаботил поручика, встал из-за своего столика и, подойдя, к столу наших сунувших головы в пекло героев, мягко — выговор у него был каким-то истеричным, но тон — в противоположность выговору — вполне дружелюбным — спросил:

— Могу ли я присесть, господа?