Можайский — 7: Завершение - Павел Саксонов

Я сразу же догадался, о чем он говорил. Да и вы, поручик, наверняка уже припомнили ту страшную, необычную и загадочную бойню, которая приключилась неподалеку от пьяных углов: не совсем на Сенной, а южнее — там, где влияние Сенной, казалось бы, уже не так велико. В тот день или, точнее, в ту ночь были убиты — и самым при этом зверским образом — восемь человек, известных полиции как заводилы воровского мира. Улик на месте бойни не оказалось никаких, но косвенным образом удалось установить, что все эти люди имели отношение к не менее дерзкому, даже наглому ограблению почтового поезда, из-за подстроенной неисправности путей вставшего почти на полчаса неподалеку от сортировочной. Поезд был выпотрошен дотла, а его груз уже на следующий день — безумство, не так ли? — начал всплывать то там, то здесь.

— Да, — ответил я Сугробину, — знаю. И это ты называешь мелкими шалостями? Ведь это, я так понимаю, ваших рук дело?

Сугробин ухмыльнулся:

— Наших.

— Мило!

Я припомнил вид буквально в клочья истерзанных тел, отрезанные головы, отрубленные руки, и меня передернуло.

Сугробин ухмыльнулся еще раз:

— Жестокость — единственный аргумент, который более или менее понимают эти создания. Поэтому приходится быть жестокими.

— Но что у вас-то был за интерес в этом поезде?

— С этим поездом был отправлен груз нашего клиента. Груз пропал. Мы выплатили страховую премию…

— Так вы еще и страховщики?

— А ты как думал? Разумеется!

— И?

— Мы выплатили премию. И наказали тех, кто организовал грабеж. Разумеется, наши прямые — денежные — потери это нам не вернуло, как, впрочем, и сам груз: балбесы уже избавились от него, но… косвенная прибыль перекрывает убытки. Готов пари держать: нескоро еще кто-либо позарится на отправления наших клиентов! А это значит, что и наши премии останутся при нас.

Я слушал и не мог отделаться от ощущения, что всё это происходит не со мной. Более дикую беседу я не смог бы представить даже в том случае, если бы сам решил сочинить что-то подобное! Неужели в какой-то версте отсюда уже закипала обычная трудовая жизнь, а в паре вёрст — открывались конторы? В том числе и такие, владельцы которых вели дела с графом Сугробиным — или как он им представлялся — и с теми, кто готов был решать проблемы разбоя разбоем не только не меньшим, но и более страшным? Нет! — думал я. — Это просто какая-то фантасмагория! Однако увы: фантасмагорией это не было, всё и в самом деле происходило взаправду.

Сам собой с моего языка слетел недоуменный вопрос:

— Отчего же они — твои клиенты — не обращаются в обычные страховые общества? Какая тому причина?

Сугробин прищурился:

— Причина проста: у нас хорошие скидки.

Я обомлел:

— Скидки?

— Конечно. Ведь мы, повторю, деловые люди!

32.

Сугробин — с видом сладострастным, с явным удовольствием на лице — дымил сигарой, а я обдумывал его предложение.

«Стало быть, — думал я, — сделка. Трехсторонняя. В одной из частей которой мне отводится роль посредника… для того ли я навязался Николаю Васильевичу со своим собственным предложением, чтобы теперь превратиться в посредника между полицией и людьми, поставившими себя даже не вне закона, а выше любого закона, и диктовавшими свою волю всем категориям общества — даже его отбросам?»

Положение казалось мне сложным и — как бы это сказать? — аморальным. Я собственными глазами видел последствия учиненной людьми Сугробина бойни и никак не мог признать за кем бы то ни было права творить такое: ни прикрываясь соображениями дела, ни «просто» по совести. С другой стороны, я, что называется, был загнан в угол: по сути, граф не ставил меня перед выбором — становиться посредником или нет. Граф поставил мне ультиматум, невыполнение которого…

Вот тут я в собственных мыслях запнулся. Нужно отметить, что никаких прямых угроз в мой адрес не прозвучало. Сугробин ничего не сказал о моей собственной участи в том гипотетическом случае, если я откажусь от сделки вообще и от посредничества в частности. При этом мне как-то совсем не улыбалось задавать на этот счет наводящие вопросы и вообще делать какие-то уточнения. Все-таки определенная — уж простите за тавтологию — неопределенность оставалась каким-то подобием спасательного круга, тогда как ясное представление о будущем не оставляло пространства для маневров вообще.

Но это — вы понимаете, поручик — было не более чем казуистикой, умствованиями, поэтому нет ничего удивительного в том, что их со всею силой стремился заглушить страх — опасение за собственную жизнь. Я, поверьте, меньше всего хотел, чтобы однажды утром меня нашли… вот таким: истерзанным, с отрезанной головой и прочими прелестями!

— Верю!

— Перед лицом такой перспективы даже совесть забилась в какой-то дальний уголок, а ее нашептывания о силе духа звучали тихо, слабо и неубедительно. Я посматривал на дымившего Сугробина — он, по-видимому, не обращал на меня внимания, дав мне волю обдумать всё хорошенько — и меня охватывал озноб. И зачем я только ввязался в эту авантюру?

Выяснилось, однако, что граф не упускал меня из виду, и все мои душевные метания и следствие их — сомнения — внимательно подмечал по менявшемуся выражению моего лица. Когда я окончательно запутался в собственных мыслях и чувствах, он снова отложил сигару и, глядя на меня в упор своими неприятными глазами, сказал:

— Полно, Сушкин! Тебя никто не неволит. Хочешь — соглашайся. Нет — так нет. Но с соблюдением, разумеется, одного условия и притом — непременного. Causa sine qua non, если ты еще помнишь школьный курс латыни.

Я вздрогнул, в моём собственном взгляде появился вопрос.

— Условие это простое: ты ничего не пишешь о нас.

— А Клейгельс?

— Это, — Сугробин неопределенно махнул рукой, — твое личное дело.

Я поспешил уточить:

— То есть я могу ему обо всем рассказать?

Сугробин кивнул:

— Можешь.

Я изумился:

— Правда?

— Правда.

— Но…

Я так и не добавил ни слова: меня осенило! Да ведь Сугробин этим разрешением сам за меня и решал мою дальнейшую роль! Ведь очевидно: он — не более и не менее — рассчитывал на то, что Николай Васильевич, услышав от меня правдивый отчет об этом невероятном сообществе невероятных людей, заинтересуется настолько, что немедленно потребует уточнений, а это означало мою дальнейшую вовлеченность в события и, как следствие, выполнение именно что посреднической миссии!

Сугробин понял, что я понял, и усмехнулся:

— Ты же видишь: нам нет никакого смысла с тобой… расправляться. Нам нет и нужды ставить тебе ультиматумы — о чем, признайся, ты уже было подумал… Ты сам поставил себя в такое положение, когда любые твои действия — да хоть бы и бездействие! — оборачивается к нашим интересам. Прямо ли, косвенно, с реальной выгодой или потенциальной — неважно. Главное — ты поневоле стал инструментом в наших руках. Нам делать ничего не нужно. Единственная вещь, какая нам могла бы повредить — буду с тобой откровенен, — это несогласованные с нами публикации. Зная тебя как человека бойкого, умного и задиристого, я представляю себе и то, что ты, дай тебе волю, мог бы о нас понаписать. А это — совершись такое — означало бы формирование общественного мнения. Причем, полагаю, в негативную для нас сторону. В свою очередь, общественное мнение — явление, которым нельзя пренебрегать: ни в коем случае! Общественное мнение способно разрушить нашу систему, уведя из нее клиентов и закрыв — по моральным соображением — дорогу новым. Люди начнут от нас шарахаться… и всякое такое. Согласен?

В моем горле появился комок. Я сглотнул и согласился:

— Да, в твоих словах есть смысл.

— И ты, уверен, еще не раз к нему вернешься, обдумывая, как тебе поступить: нельзя ли как-то меня обойти?

Я похолодел: Сугробин читал мои мысли!

Впрочем, сам Сугробин только шире заулыбался:

— Не смущайся: это — естественно. Но к сведению прими обязательно: меня — нас — обойти нельзя! Наша с тобою сторона сделки носит характер жесткий и неменяемый. Ты не можешь писать о нас что-то, что не будет одобрено личной мной. Ты не можешь передавать сведения о нас каким-либо третьим лицам, за исключением Николая Васильевича, каковой Николай Васильевич уже и должен будет решать, как этими сведениями распорядиться. Наконец, ты не можешь отказаться от роли посредника, если таковая роль будет тебе предложена Николаем Васильевичем. Мы твою кандидатуру всецело поддерживаем, но окончательный выбор за ним — градоначальником. В конце концов, это и его город тоже и даже больше того: именно он отвечает за порядок в нем и нормальное течение жизни. Правда — это ты ему передай — если он предложит другую кандидатуру, мы не согласимся.