Колымская повесть - Станислав Олефир

— Ничего. Всё нормально. Валялся-валялся в яранге на шкурах, потом оделся и к вам, — говорю с самым безразличным видом, хотя внутри все так и поет.

— Один?!

— А что здесь такого? Да вы не волнуйтесь. Я бабе Мамме все сказал. Она в курсе.

— Но как же ты нас нашел? Мы-то от прежнего места ушли километров на пять, — не переставал удивляться Толик.

— Обыкновенно. По следам. Я даже твои сапоги угадал. Они у тебя новые, а у Абрама каблуки подрезанные. Совсем недавно подрезал, даже заусеницы не стерлись. Вы оленей через лиственничник толкали и натоптали больше, чем все олени вместе.

Толик хмыкает, а Абрам стискивает мне руку и торжественно, наверное, чтобы слышали все олени, произносит:

— Вот теперь я верю, что ты не чечако. Честное слово, верю!

Чтобы не выдать своего ликования, пытаюсь увести разговор в сторону:

— А остальные пастухи где?

— Там, у сопок, — показывает Абрам куда-то в ночь. — Элит стадо от Туромчи сдерживает. Сейчас к нему пойдем. Чаю, наверное, очень хочешь?

Я согласно киваю, и только хотел попросить у них соли, чтобы угостить все еще державшегося за моей спиной туркиданку, как вдруг до нас донесся тяжелый гул. Впечатление такое, будто неподалеку идет поезд: «Ту-тук! Ту-тук! Ту-тук! Ту-тук!..» Сначала я так и подумал, совершенно выпустив из виду, что ближняя железная дорога дальше, чем в двух тысячах километров. Стою, гляжу на насторожившихся пастухов и слушаю накатывающийся из темноты грохот.

— Олени сюда бегут! — крикнул Толик. — Их кто-то гонит!

Пастухи припали к биноклям, стараясь разглядеть в ночи причину панического бегства оленей. Я не видел самих оленей, только какие-то тени неслись мимо белеющего неподалеку снежника и исчезали в темноте. Хорканье важенок и быков-корбов, блеяние малышей-энкенов, топот тысяч копыт заполонил всю долину от сопок до Туромчи.

Неожиданно поток бегущих оленей повернул в нашу сторону и замелькал рядом. Теперь были видны их рога, вскинутые головы и вытянутые во всю длину шеи.

Чтобы не оказаться под копытами напуганных животных, мы отпрянули в сторону, но в это мгновенье поток мчащихся оленей закончился, словно оборвался, и мы увидели медведя. Тяжелым черным комом катился он в каком-то десятке метров от нас, разбрызгивая во все стороны отставших от важенок энкенов.

— Да он мне всех оленей так разгонит, что я потом их за неделю не соберу! — закричал Абрам. — Толик, дай быстро топор, я ему покажу! — Он торопливо выдернул топор из петельки на Толиковом рюкзаке и изо всех ног помчался за медведем. Следом с палкой в руках кинулся Толик. Я всего лишь мгновенье смотрел вслед пастухам, затем сломал подвернувшуюся под руку сухую лиственничку и побежал за ними.

То ли у меня вдруг обострилось зрение, то ли на самом деле стало светлее, но теперь я мог разглядеть и медведя, и оленей, и далеко отставших от них пастухов, хотя сам был от Абрама с Толиком в доброй сотне шагов. Вот олени достигли заросшего кедровым стлаником бугра, свернули за него и скоро показались справа от меня. До сих пор не знаю почему, но я вдруг бросился им наперерез. Может, хотел возвратить стадо на прежнее место, а может, просто чуть придержать. Наверно мне слишком уж запали слова Абрама: «Я их и за неделю не соберу!»

В несколько прыжков я домчался до передних оленей и замахнулся на них лиственничкой. Но они совершенно меня не испугались. Наверно понимали, что бегущий сзади медведь намного опасней, а может, поток оленей был слишком стремительным и плотным. Отвернуть в сторону не было никакой возможности. Они неслись рядом, некоторые стали проскакивать за моей спиной, и скоро я оказался как бы на островке обтекающего меня с обеих сторон живого потока. Через какое-то время из-за бугра выскочила последняя группа оленей, и тут я увидел медведя. Впереди, слева, справа и даже сзади него мелькали отставшие от важенок энкены. Почему медведь не схватил до сих пор ни одного из них, я даже не представляю. Или он успел передавить добрый десяток оленят и никак не может угомониться.

На меня медведь не обратил никакого внимания, а может, просто не заметил. Я же вдруг стал кричать. То ли сообразил, что в моем положении это самый лучший выход, то ли на самом деле во мне проснулась злость на этого зверя.

— Аго-го-го-го-го-го-о-о-о! Стой, гад! Стрелять буду! Ату-у! Куси его! Куси-и!

Услышав мой крик, медведь резко остановился, рявкнул и бросился к лиственничнику. Ни на дыбы, ни как-то там иначе не поднимался, а просто рявкнул и побежал прочь, словно собака…

Медведь скрылся за деревьям, олени унеслись куда-то в темень, а я стоял и ругался. Наконец подбежали запыхавшиеся пастухи. Абрам все еще размахивал топором, а у Толика появилась еще одна палка. Я тут же принялся показывать им, куда убежал медведь, словно хотел, чтобы пастухи догнали его и всыпали по первое число.

— Пусть себе бежит, — успокоил меня Абрам. — Ты его так напугал, что он до самых сопок не оглянется. Пошли к Элиту, нужно узнать, что он там делает?

— А олени?

— Нормально. Побегают и лягут. Утром обрежем следы и всех соберем. Главное, как будто ни одного не схватил. Хотя, утром парочка растоптанных найдется. Ну и крепко же ты на него орал! Он теперь тебя всегда бояться будет.

Немного отдохнув, мы еще раз прошлись по следу стада, приглядываясь, не валяется ли где задавленный медведем олень, и лишь потом отправились к костру, который горел в самом конце поляны.

— Элит чай готовит, — сказал Абрам. — Нужно идти тихо. Олени сейчас крепко напуганные, могут снова побежать, если вести себя нагло.

Элит встретил нас на удивление спокойно. Он стоял в стороне от костра и смотрел через бинокль куда-то в темноту.

— Что случилось? — поинтересовался он, не отрываясь от бинокля. — Олени бегали?

— Медведь гонял, — ответил Толик. — От самого озера бежал. Голодный, наверное.

— Да-а. Они сейчас голодные, — поддержал его Элит. — Садитесь ужинать. Давно смотрю, думаю, что это не идут?

Мы ели вареную оленину, истекающие жиром копченые брюшки осенней кеты, пили чай. Говорили об оленях, пролетающих над головами гусиных стаях, предстоящем матче между Карповым и Каспаровым, о медведе же не вспомнили и еденным словом. Лишь потом, устраивая для меня постель из лиственничных веток, Абрам спросил:

— А правда, в журнале написано, что если нападет медведь, нужно сначала бросать ему рукавицу, потом шапку, потом куртку, и так до тех пор, пока не добежишь до дерева. А если дерева нет. и совсем голый — бросать нечего, тогда ложись на землю и делай вид, что совсем мертвый. Я сам читал, медведь такого человека никогда не тронет.

Все это Абрам говорил с полным уважением к автору наставления по спасению от медведей, словно и не он только что гонялся за медведем с одним топором лишь потому, что тот может разогнать его оленей и их потом «не соберешь и за неделю».

Меня же занимало совсем иное. У одного из моих любимых писателей есть рассказ о том, как владельцы оленьего стада расправились с угнавшими у них оленей разбойниками. Обворованные пастухи подкрались к стаду и завыли, подражая волкам. Олени в панике бросились убегать и насмерть растоптали всех разбойников. Теперь я хорошо знаю, что это неправда. Ведь только что на меня среди темной ночи налетело больше трех тысяч оленей, в смертном страхе убегающих от медведя, и ни один не коснулся меня ни копытом, ни рогом, ни даже шерстинкой. Значит, все написанное в этом рассказе вымысел, и я должен возмутиться таким обманом, у меня же уважение к этому писателю не уменьшилось и на йоту.

ВОСПИТАТЕЛЬ

Бригадир Коля самый тихий в нашем стойбище. За день из него не вытянуть и десяти слов. Мы с дедом Кямиевчей, Толиком и Абрамом играем в карты, вспоминаем всякие истории, подначиваем друг дружку, а он сидит, уставившись в читанный перечитанный журнал, или вяжет уздечки, которых у него уже, наверное, по три на каждого упряжного оленя, и ни звука.

Зато Коля добрее всех. Стоило мне признаться, что минувшей ночью продрог, как он притащил свой спальный мешок — кукуль, сам же укрывается кухлянкой и кое-как выделанной оленьей шкурой.

И еще, Коля очень аккуратный. Даже, отправляясь к оленям, он тщательно, причесывается перед зеркалом, а, разувшись после дежурства, битый час ощупывает торбаса, проверяя, не прохудилась ли подошва, нет ли щелочки в шитых оленьими жилами голенищах?

Обнаружив требующее ремонта место, тут же достает иголку, частыми стежками зашивает обувь, затем долго любуется своей работой. Даже на свою собаку — оленегонку он смотрит долгим изучающим взглядом, словно прикидывает, все ли у нее в порядке, не нужно ли где починить?

Недавно я узнал, что Коля окончил институт, и должен был работать зоотехником, но в нашем совхозе эту должность занял приехавший с Кубани Пилипчук, не видевший до этого оленей в глаза. Пришлось Коле устраиваться в интернат, преподавать уроки оленеводства, и еще работать воспитателем. Не знаю, какой из него получился преподаватель, а о его воспитательской деятельности знает все стойбище. Когда Коля дежурил по интернату, дети опаздывали на уроки, потому что ему было жалко их будить. В спальнях и столовой они ходили на головах и орали так, что их крики было слышно в стоящей неподалеку конторе совхоза. Из всех находящихся в интернате молчал один Коля.